28.01.2015

Дмитрий Бутрин Зависть и анти­депрессан­ты

Безнадежная, совершенно безнадежная зависть съедает Москву, когда в ней кто-то говорит «пока» и кладет телефон на стол: так значит, твоему собеседнику не нужно с этим всем мириться, он просто может называть вещи своими именами.

Большую часть тонкостей советской жизни в России еще помнят. Относительный неуспех социальных реформаторов 1990-х во многом и связан был с тем, что даже за пределами России в те годы мало кто знал: бытовые мелочи, обороты в языке, дизайн упаковки кефира могут значить не меньше, чем общественно-политический строй. Значительная часть тех, кто стоит рядом с вами в автомобильной пробке в девять утра в Кузьминках, за этот не позабытый кефир 20 лет спустя будут на словах готовы вновь строить коммунизм. Утешает только то, что за автомобиль, у руля которого сейчас скучают, они ровно так же не простят любого, кто, когда придет его время, всерьез предложит им строить этот самый коммунизм. Это справедливо и для Греции, и стократ для России.

Но не все тонкости помнятся одинаково — во всяком случае, я не вижу, чтобы в современной России кто-то вспоминал: те чувства, которые мы испытываем к обладателю, право слово, случайной, незаработанной свободы, сродни тем, что испытывали к таким же счастливчикам советские люди. Зависть эта была глухой, но сильной. 

Даже в тоталитарной системе есть «дырки», в которых можно чувствовать себя комфортно.

Столь же и более сильные, хотя и не менее скрываемые чувства в России вызывают политические и неполитические эмигранты, корреспонденты западных СМИ, обладатели небольших частных состояний, позволяющих владельцу построить себе комфортный социальный изолят, да просто сильно погруженные в свою узкую и полузагадочную специальность люди — все, у кого физически нет времени или с полным основанием нет повода интересоваться всем этим Мариуполем. Ресурсы внутренней эмиграции на самом деле очень ограничены, как и общедоступные запасы бюджетной модели свободы. Поэтому, повесив трубку после беседы с кем-то, кто не работает на «Газпром» и чей отец не служит в Администрации Президента, с кем-то, кто не должен учитывать тонкости взаимоотношений РЖД с благодатным бюджетным огнем, руководства с животворящим минфиновским начальством, акционера с ВТБ, — мы возвращаемся в обычный мир обычных людей, где бескомпромиссность — не образ жизни, а разовый поступок с конечными целями, который можно себе позволить за определенную цену. Или даже неопределенную — так бывает много чаще.

И первое, что мы выясняем по возвращении, если перестаем себя жалеть: на свете полно людей, которые ровно по этому же поводу завидуют нам. 

Второе: достаточно часто соглашательская позиция продается в этом мире по чрезвычайно приемлемой цене, тогда как бескомпромиссность выглядит эффектным, но вполне бесполезным для всех сувениром. 

И третье: избыточная привязанность к такого рода сувенирам обессмысливает почти любые занятия в обычном мире. «Работа на систему» и «отказ от работы на систему» в этом ракурсе совершенно идентичные стратегии: вне зависимости от того, что вы подразумеваете под «системой» и какие свойства ей приписываете, ваш выход из социального соглашения ее отлично устраивает.

В принципе, на то она и система: ее устроит даже ваш переход на нелегальное положение — борьба с увеличившимся числом инсургентов требует больших бюджетов, дополнительных звездочек на погоны и большей снисходительности к частным грешкам, от шубохранилищ до идиотизма власть предержащих.

Пока все эти рассуждения носят абстрактный характер, можно обойтись старым, как мир, приемом — персонализацией системы: объявить все ее свойства личными пристрастиями одного человека, десяти человек, десяти тысяч человек, наконец. Проблема в том, что даже десяти человек недостаточно, а с одним из десяти тысяч чертей вы точно сотрудничаете. С большой вероятностью следующим, кому вы позвоните по этому самому телефону, будет именно он. Мало того, тот свободный человек, с которым вы только что разговаривали, с той же вероятностью сейчас с ним и беседует — и не на повышенных тонах, а дружески. У всякого правила есть исключения, и исключением должен стать именно он, один из десяти тысяч, один из десяти, один из одного. Если он ненормальный, то и я ненормальный; если я ненормальный, то зачем тогда вы внимательно читаете записки ненормального?

Всякое государство есть социальная сеть, и ячейки этой сети мелки, и теория шести рукопожатий, которая говорит, что всякий человек опосредованно, по цепочке, знаком со всяким другим через пять таких же бедолаг, — все о том же: неучаствующих нет. Тем важнее понимать, что с этим можно сделать, — поскольку даже косвенное участие во многих российских делах последних месяцев, а в общем, и лет, и даже десятилетий не может не беспокоить и самого закоренелого имморалиста.

Итак, нет никого, кто бы не был причастен в той или иной степени, но также нет возможности разорвать все связующие нити, отказаться от личной истории, от собственного прошлого, от жизни в настоящем, — и нет права не обращать на все это внимания. 

Как же с этим жить, если с одной стороны — ненависть к себе, а с другой — зависть к тому, кто заведомо в еще худшем положении?

Добавлю к этой безнадежной картине один дополнительный штрих: именно наша местная система освоила мало где ранее встречавшийся трюк — она умеет употребить себе на пользу стремление своих оппонентов к рациональному диалогу и убеждению. Несть числа попыткам дискутировать на темы добра и зла с действующей российской властью, но всякая такого рода дискуссия непременно оказывается дымовой завесой, под которой резервные части противника, не задействованные в говорильне, используют отведенный взгляд общественности для продолжения собственных неприглядных дел — собственно, все «диалоги» такого рода в последнее десятилетие, от разработки вполне разумных «стратегий-2020» до бессмысленных общественных палат с отрицательной стоимостью, так и были устроены. И дело не в какой-то специфической испорченности вышеупомянутых десяти тысяч (или специфической глупости остальных ста миллионов взрослого населения России, о которых речь еще не шла, но вполне может идти). Когда социологи и экономисты говорят о «слабости институтов» в стране, они в том числе сообщают, что никаких содержательных причин так не делать у власти, собственно, нет. Это работает — значит, нет причин этим не пользоваться. А если добавить, что, например, для большинства российских коррупционеров хищение госсредств есть действие этически нейтральное, ни дурное, ни доброе само по себе (мне придется подробно развивать это утверждение в одном из будущих текстов), то картина становится вполне безнадежной и идеально пригодна для качественных неврозов.

Эту раздробленность, разорванность сознания приходится видеть и слышать ежедневно. Весьма разнообразное российское общество страшно стесняется проговориться: сын нацбол, сестра ватник, двоюродный брат сепаратист, школьный приятель уголовник, однокурсник в генпрокуратуре, бывший сослуживец из Правого сектора, а некогда лучший друг — вы даже не спрашивайте, что с ним стало. Иногда общаемся, но эти темы не обсуждаем, даже и по телефону. Нет, последний раз с Путиным он говорил полгода назад. А с Новодворской за неделю до ее смерти. А со Стрелковым только сидел за одним столом, да и то так, по случаю. А проект с Администрацией Президента идет ни шатко ни валко, как и с американцами, зато вот с администрацией президента Белоруссии — на удивление ровно, и ты бы посмотрел, какие там отличные ребята, умницы, что они там себе планируют, ты и представить себе не можешь!

Да почему не могу — могу. У нас в России в каждом министерстве таких половина. И в отделении милиции, где третьего дня забили насмерть бомжа, — в общем, тоже. И антидепрессанты у нас у всех от одного маленького, но гордого производителя из Латвии. И пьем мы их примерно по одному и тому же поводу, различному по форме, но одинаковому по содержанию.

А можно не пить? Сложно, но, я думаю, возможно.

В первую очередь нам следовало бы уяснить, что, за редчайшим исключением, всякое действие, дурное оно или доброе, вызвано добрыми побуждениями — и в невнимании к этому обстоятельству едва ли не половина всех бед. Ошеломляющие своей продуманностью и величественностью сверхсложные многоходовки адептов сил зла, стоит применить к ним тезис «благими намерениями вымощена дорога в ад», легко превращаются в то, чем они с большой вероятностью были с самого начала: в нагромождение заблуждений, пробелов в образовании, некачественной экспертизы и низкой квалификации как планировщиков, так и исполнителей на всех уровнях. Презумпция добрых намерений тем более важна, чем более серьезна проблема, которую эти добрые намерения в итоге создают.

Чаще всего нет греха в том, чтобы посчитать злой умысел нагромождением ошибок. А вот в обратном, в признании обычного для страны бедлама заговором, как раз корень многих несчастий, и первое из них — невозможность достоверного прогноза дальнейших действий противника. Уличенный нами, но вполне воображаемый лиходей никогда не поступит так, как поступит по всей своей логике добрый обыватель, дезинформированный и не слишком умный, пребывая в состоянии цейтнота, испуга или самолюбования. Из этого принципа может следовать более частный: оценивать оппонента, как и любого человека, в самом деле стоит по делам, но предсказывать его поведение, исходя из нашей оценки его дел, нерационально — в большинстве случаев попытка честной реконструкции его заблуждений много полезнее, чем тысяча обличений его исконной неправоты.

Далее, и это более сложно: единственный выглядящий действенным способ влияния на систему — это отказ от признания ее субъектности, отказ от попыток диалога с надличностными сущностями, с институтами и надстройками. Андрей Илларионов в свое время, комментируя несколько лет своей работы советником президента РФ, дал вполне исчерпывающее объяснение: он работал не с физическим лицом, а с государственным институтом, с частью в тот момент функционировавшей относительно нормально системы. По прошествии более чем десятилетия признание системы неработоспособной, возможно, требует обращения принципа: взаимодействуют люди вне зависимости от их места в системе, и в системе они могут быть персонально ответственны перед кем-либо только за собственные действия, но не за результат их использования другими людьми. Разумеется, крайне неприятно, что огромные по масштабам злоупотребления и даже преступления состоят на поверку из тысяч совершенно безобидных на первый взгляд слабостей, каждую из которых мы готовы прощать не только себе и своим друзьям, но и любому другому доброму человеку. 

Будем же справедливы и к тем, кого мы считаем дурными людьми: в подавляющем большинстве случаев и они вкладывают в систему, о которой мы говорим с таким отчаянием, не более чем мелкие заблуждения и простительные ошибки. 

Равно неверны и формула «никто не виноват», и формула «все виноваты» — в каждом конкретном случае виноваты многие, но не все, и в малой части, а не во всем вместе. Расстреливать как бешеных псов — некого, вина подавляющей части тех, кто действительно причастен, — весьма невелика, качественное расследование трагедии заставит истинно справедливого судью выписать тысячу штрафов и порицаний, но не найти единственного виновного и уничтожить его.

Следствие этого соображения: нет необходимости, видя несправедливость в собственном доме, прекращать общение со «всеми этими» на основании принципа коллективной ответственности. Как правило, большая часть соучастников этих великих несправедливостей также осуждает результат и довольно хорошо осведомлена о своей истинной роли в его достижении. Чего им не хватает — это уверенности в том, что их дела будут оценены беспристрастно и невыборочно: и хорошие, и дурные. Сейчас они убеждены в обратном: следует стоять до последнего в неправде, потому что противную сторону, какой бы она ни была, истина вообще не интересует. Когда вы придете к власти, немедленно выяснится, что организованного противника, чьи намерения существенно выходят за пределы наилучших побуждений, не только уже нет, но, скорее всего, никогда и не было.

Кто же тогда на той стороне — добрые люди? 

Самое неприятное в этом способе избавления от социального невроза, который я, тем не менее, продолжаю рекомендовать, — очень хорошая, по возможности беспощадная память, можно даже сказать — злопамятность. 

Всякий раз, когда в прекрасной компании вы вместе делаете доброе дело, не следует забывать: ровно так же, а не с гнусного заговора, начинались почти все величайшие социальные катастрофы, о которых в тот момент никто не подозревал. Нерассуждающий энтузиазм, презрение к мелочам в стремлении к высшей цели, желание прощать своему кругу небольшие (в сравнении с вопиющими на той стороне) пороки — то, с чего все начинается, и то, с чего начиналось все, что мы сейчас ненавидим.

Из этого, к счастью, не вытекает необходимость маниакальной подозрительности относительно любого начинания. Но, увы, вытекает некоторая рекомендованная доза скепсиса и отстраненности: нет такого преступления, которое было бы не по силам добрым людям, и эти преступления совершаются ежедневно, и одна из причин, в силу которых все повторяется изо дня в день, — отсутствие этой самой злопамятности. Готовность прощать всех и каждого в этом смысле равноценна своей противоположности — требованию нулевой толерантности и высшей меры наказания всем причастным к работе системы. Абсолютная жестокость и абсолютная терпимость дадут одинаковый результат — отсутствие ориентиров, обеспеченное несоразмерностью реакции общества на конкретное действие, и вечное повторение пройденного.

И, наконец, еще капля яда в альтернативный антидепрессантам рецепт: личная доля ответственности за катастрофу всегда лежит на том, кто ее предполагал, но предпочел по какой-либо причине об этом молчать. При отказе от коллективных обвинений, при четком следовании презумпции добрых намерений и при достаточной приземленности и скепсисе говорить то, что думаешь, разумеется, много проще, и возможностей быть услышанным — гораздо больше. Но именно умолчание, а не личный выбор круга общения без вполне постыдной оглядки на общественное мнение, делает сопричастным — остальное уже вопрос собственной совести и ответственности перед собой, а не перед комсомольским собранием. Людям свойственно заблуждаться, но это их дело, а не ваше.

Нет, я не настаиваю на том, что это единственный вариант. Кому-то и впрямь лучше помогут антидепрессанты, а кому-то — уход в партизаны, философы или даже эмиграция. Но, боюсь, от вышеизложенных тезисов никуда не уйдешь и на блаженных островах. Единственное отличие их аборигенов от нас — те все это уже проходили и стараются не завидовать.