Александру Нойнецу
Среди читателей моего предыдущего текста, видимо, слишком много людей, которые восприняли его как подтверждение бессмысленности и даже оскорбительности бытия в России в сравнении с любым другим, более вдохновляющим. В конце концов, вот выбор, который всякий разумный человек, вроде бы, сделает безупречно: все восточноевропейские нации, да и не только восточноевропейские, рано или поздно выбирают себе, как Украина (и Украина — поздно, во всяком случае, не рано), ясный и очевидный путь в ту самую Небесную Европу. Не избежит европейского выбора и Россия: все жители страны, которым не безразлично, что здесь будет, признают, что альтернативы нет, как учил нас Михаил Горбачев вон уже сколько лет назад.
Нет, и никуда вы, зайчики, не денетесь — вопрос лишь в том, сколько нефти, людей и времени будет потрачено на осознание этой нехитрой истины.
Далее же — вопрос тактики, а не стратегии: кто-то видит перспективы в том, чтобы научиться строить будущее России на практике в Киеве, где несть цензуры и гребаной цепи. Кто-то вообще готов быть русской частью украинского политического континуума, поскольку надежд на появление в Москве нормальной мечты в нашей жизни нет. Кто-то, напротив, изучает процесс горения покрышек в приложении к Москве: куда тащить, что растворять в бензине для «Молотова», как стоять насмерть, как воодушевляться.
Наконец, что же делать с провокаторами? Пожалуй, подамся-ка в провокаторы.
Мне, вы удивитесь, подходит. Русский национализм мне важен примерно в той же степени, что и украинский, и любой другой, и, видимо, это касается национализма в любой его версии — в том числе в той радужной и перспективной, которая мной же будет описана ниже. В определении Русского национального собора, состоявшегося третьего дня, я не могу быть причислен к русским, причем по самому скользкому пункту: я не имею ни возможности, ни желания связывать свою судьбу нерушимыми клятвами по свободному выбору с судьбой русских (хотя спокойно и без ропота отношусь к идее прожить жизнь так, чтобы стать частью этой общей судьбы де-факто). Те же проблемы у меня и с другими политическими нациями, среди которых есть вызывающие у меня глубочайшее уважение и симпатии, а есть и непонимание и посему отторжение. Вероятно, меня следует называть «космополитом» — лет 10 назад меня бы это возмутило, поскольку безродность этого космополитизма очевидная ерунда, сейчас — пожалуй, соглашусь.
И, на правах уже провокатора, поясню: то, что у Украины есть очевидная мечта, а у России нет, для человека, готового связать себя с Россией, не должно означать, что Небесная Европа — это непременно и наше будущее, и стезя, которую необходимо готовить. Мало того, я уверен, что рождение украинской политической нации делает еще более актуальным поиск реального для России будущего, который с украинским вряд ли совпадет.
Скажу еще более осторожно, поскольку эта тема еще более скандальна. Я не считаю выбор коллег, которые присягают сейчас новому украинскому единству, неверным, конъюнктурным или поспешным. Такой же выбор можно совершить (и он совершался миллионами русских) и в пользу США, и в пользу Грузии, и в пользу Европейского союза, и в пользу Казахстана — и этот выбор уважаем. Но это выбор идеи, имеющей лишь косвенное отношение к России. И я отношусь скептично к идее «повторить Майдан в Москве»: форма-то как раз неважна, но невозможно похожее содержание.
Не в том дело, что России нечему учиться у Европы и нечему учить Европу — и то и другое неверно. Дело в том, что Россия не может быть частью Европы — скорее всего, это во всех смыслах сопоставимые понятия и величины. Я был бы счастлив, если бы это было не так, и для Украины это с очевидностью не так — полная интеграция соседей в политическую, экономическую и культурную Европу пусть и непростая задача, но совершенно естественный процесс. Как бы мы ни относились к России, для людей этой культуры такая задача действительно непредставима по существу: «русский мир» есть то, что не существует сейчас, но что, видимо, неизбежно будет существовать, и претензии русских на его будущее место в мире — неизбежны и естественны.
Мерять Россию и Украину единой мерой невозможно. Расхожая фраза имперского патриота Тютчева об «общем аршине», которым нельзя измерить Россию, достаточно точна.
Это во многом проклятие страны, а не преимущество: внутренние задачи для России, поставленные ее историей и культурой перед будущей политической нацией, выглядят куда как более сложно и безнадежно, чем украинские. (Отмечу в скобках, что и простота пути Украины в сравнении с Россией кажущаяся. Польша и Румыния, у которых для европейской траектории, видимо, не было никаких альтернатив последнее тысячелетие, в составе ЕС уже сейчас чувствуют некоторое удивление — кажется, все получилось, но того ли хотели?)
Но вряд ли выбор этих задач может быть добровольным и произвольным. Отдельный человек может выбрать себе то, что более другого отвечает его представлениям о свободной самореализации. Для политической нации выбор ограничен культурой: на осинке не растут апельсинки, и культура — во многом заданность, по крайней мере часть ее невозможно не принять и отвергнуть. Вряд ли есть место России в Европе, если воспринимать Европу принципиально большей, чем Россия: не влезет она туда.
* * *
Вы думаете, что это вот еще один начитался авторов с «философского парохода» и намерен хитроумным способом продать с черного хода то, что не продается с парадного — рассуждения о Соборной Софии, проливах, всепрощении и всечеловечности, и получить в обмен одобрение новороссийской эпопеи и оправдание борьбы с окаянными мужеложцами. В основном, нет (а в той мере, в которой это предположение верно, я обещаю не уйти от признаний). Я о совсем других материях, и скорее — о советских.
Мое предположение состоит в том, что по существу Россия перестала быть частью Европы по итогам волны европейских национальных революций 1848-1849 годов, и это разделение было окончательно зафиксировано в ходе неуспешной для России Крымской войны. Дело не в том, что Россия стала тогда «жандармом Европы», — скорее, на саму Россию эта роль, которую, слава Богу, нерационально оценивать по шкале «плохо/хорошо» (это, в сущности, другой мир, в котором мы очутиться не в состоянии), оказала минимальное влияние. И, если все у Украины пойдет так, как оно движется сейчас, — страна достаточно быстро войдет в союз политических наций, в 1848 году впервые заявивших о себе как об объективной реальности. Во всяком случае, опыт стран Балтии показывает, что это более чем возможно в кратчайшие сроки, — и дело не в опыте межвоенной государственности, а в чем-то другом.
В значительной степени, кстати, дело в том, что советские учебники, в общем, не врали — волна «буржуазных революций» середины позапрошлого века, вероятно, действительно открыла дорогу социалистическим учениям и развитию левой мысли, и все последующие десятилетия Европа существовала как единство в той мере, в которой она в единых терминах и понятиях пыталась отнестись к кругу идей, составляемых социализмом как социальным идеалом, тоталитарной идеей, плановостью и госконтролем в экономике, национализмом нескольких версий (см. «Сны о другом национализме») и христианством. Украинская политическая нация в том смысле, в котором она существует сейчас, вероятно, появилась примерно тогда же.
К слову, Россия не так далеко к 1917 году отстояла от социализма как единственной большой идеи, который был положен в основу всех проектов украинской государственности в XX веке.
Повторюсь еще раз — во многом до трагических события 1932-1933 годов. СССР можно с уверенностью считать совместным социалистическим проектом, который на кооперативной основе реализовывали российский и украинский народы, и Сталин был русским тираном в той же мере, что и украинским. Собственно, иноземной (российской) силой, игнорирующей интересы украинцев, СССР можно в каком-то смысле считать только после Голодомора. Вторая мировая война для России и Украины уже были отчетливо разными войнами — и дело даже не столько в «бандеровцах», сколько в том, что Украина платила в этой войне иначе, чем Россия: другой была оккупация, другой — картина этнических чисток, другой — картина экономических потерь, другой — структура потерь человеческих. В 1947 году новая по качеству советская государственность уже никак не может рассматриваться как русско-украинский имперский кондоминиум: передача Украине Крыма волюнтаризмом Никиты Хрущева, полагаю, двигалась идеей хотя бы такой компенсации Украине за то, что новый СССР стал российской империей, а Украина — подчиненной России автономной, но подчиненной территорией. Советский социализм 50-х уже имел немного общего с украинской социалистической мечтой 20-х — в той мере, в которой он имел национальную окраску, он был затеей русских и в Киеве, и в Ашхабаде, и во многом в Варшаве и Берлине, то есть — чужой, антинациональной затеей.
Из этого, кстати, не следует, что украинская социалистическая мысль на этом и умерла. Напротив, и после первого, и после последнего Майдана именно естественная склонность политической Украины к общественному идеалу социализма в первую очередь — залог того, что интеграция страны в Европу будет и успешной, и достаточно безболезненной. В России в этом смысле все иначе. Послевоенный Сталин, на костях победителей Великой Отечественной войны построивший храм новой Российской Империи, уже в любом случае — не украинский социалист. Во многом истерия российских «имперцев» связана с этим: независимая от России Украина есть то, без чего совершенно невозможен СССР Сталина и его наследников, от Хрущева до Горбачева, то есть — никакой СССР. Лавка закрыта.
Добавлю к этому, что уже начиная с Бориса Ельцина имперская мечта для России — прошлое и история второстепенная. В известном смысле Ельцин может и должен считаться первым русским националистом новой формации, который возглавил движение России к собственной государственности, если и имперского типа, то почти не повторяющего империю СССР — к Украине уже РСФСР образца 1990 года была, в основном, настроена равнодушно и спокойно. Наконец, как бы это цинично ни звучало, ни Приднестровье, ни Крым, ни Одесса, ни Донецк, ни Луганск даже для советского имперского патриота не являются теми частями «русского мира», собирание которых позволяет восстановить СССР или Российскую империю. Боюсь, что, несмотря на весь шовинистический подъем в России в 2014 году, реального интереса к территориальным приращениям у России (в том числе и как государственного аппарата) уже нет: понятно, что так империя вообще не восстанавливается. Похоже, ее никто восстанавливать и не намерен.
В этом действительно нет будущего «русского мира» — и, полагаю, причина еще и в том, что с 1991 года Россия, двигаясь по сходной лишь внешне с Украиной политической траектории, занималась прямо противоположным — избавлялась от остатков социалистической идеи в своей основе, отказывалась от всего того, что могло бы сблизить ее с Украиной на пути в Европу.
Наконец, я полагаю, что ДНР, ЛНР и Крым — это не украинская гражданская война, а нечто прямо противоположное.
Если Майдан — это сугубо украинская история, в которой Россия была лишь внешним союзником проигравшей стороны, то Новороссия — это не гражданская война в Украине, а российская гражданская война, совершенно невероятным образом вытесненная за пределы государственных границ РФ. «Повстанцы» Донецка и Луганска, равно как и Ростова, и Воронежа, и Краснодара, и Москвы, действительно воюют на территории Украины за «русский мир» — но не за территориальные границы и не за подчинение украинцев русским в новом СССР (этого желает явное меньшинство), даже не за судьбы русскоязычных на юге Украины, а за свои будущие политические позиции в будущей России, с Украиной не связанные.
Звучит чудовищно — убивать тысячи чужих людей ради того, чтобы получить политические преимущества в своем доме: выходит, на этом фундаменте и предполагается строить будущий самоценный «русский мир»? Не буду отказываться от своих соображений на этот счет, который могут быть сочтены оправданием насилия. Во многом неприятие закономерностей, которые, как мне кажется, есть в основании этого процесса, делают для меня лично невозможным любой политический национализм в любой его форме: с моей точки зрения, история всех значимых мировых культур включает такие эпизоды, которые затем замалчиваются, изживаются, переосмысляются; во всяком случае, сейчас, в начале XXI века, мне неизвестны культуры, которые бы придавали убийствам и унижениям инакомыслящих (а украинец для русского по определению инакомыслящий) то значение, которое им следовало бы придавать. Я думаю, что эта грань — возможность честной рефлексии над такого рода событиями в национальной истории — есть то, что отделяет общества с перспективами построения национального государства от общества, которое национального государства строить уже не будет.
То, что само по себе участие в строительстве Небесной Европы есть согласный хор европейских политических национализмов, и есть та причина, по которой, я полагаю, России не место в Европе, а Украине — самой судьбой написано быть там. То, что сомнамбулическая и не сделавшая пока своего выбора Россия своим неловким ворочанием во сне экспортировала свои внутренние проблемы к соседям, с позиции украинца непростительно. Но я обещал быть честным: я не думаю, что в будущем именно эти события 2014 года будут тем, о чем будут подробно рассказывать в мировых учебниках истории как о важном, а не эпизодическом.
История вообще омерзительная баба, ее мало интересуют невинно убиенные. Но дело не в этом, а, видимо, в том, что основа происходящего — неловкий, болезненный, совершенно неприемлемый для всего окружающего и неизбежный поиск российским обществом своего настоящего будущего. Когда русские найдут себя — как нашли себя все большие нации и культуры в человеческой истории, как нашли себя в свое время в схожих обстоятельствах европейцы, — или сломают себе шею на этих поисках (примеры этого в истории, слава Богу, не так часты, но всем следует помнить: исчезнувшие крупные культуры есть, и любая великая культура может быть уничтожена, и здесь неприменимы понятия «справедливости», несмотря на постоянные апелляции к ней всех растаптываемых в процессе), или найдут свое место в мире.
Русские, конечно, могли бы извиниться за то, что они ищут себя таким способом, как сейчас, — не говоря уже — прекратить немедля и компенсировать убытки, — если б они были в себе. Но неплохо было бы понять, чем они на самом деле заняты. Пусть даже и не в себе — что ими движет? Ведь произнести «а они просто ненормальные» в этих делах — не более чем отказ искать объяснения. Можно не искать, но тогда зачем слова?
Достаточно адаптировать советские книжки про пионеров-героев, заменив красный галстук на красивую вышиванку.
К слову, в медийной сфере конфликт на юге Украины выглядит очень необычно. Именно отрицающая советское прошлое украинская сторона ежедневно и ежеминутно воскрешает лучшие образцы советской солнечной пропаганды, поменяв лишь цвета флага. Напротив, российская сторона, может быть, и хотела бы сделать то же самое, да не может: в ее пропагандистском описании вся ее донецкая рать выглядит как угодно, от махновских соединений и иракских боевиков до воинствующих сатанистов и вооруженных сектантов-апокалиптиков, но никак не персонажами из стихотворений Твардовского. Это и логично: советская власть в России переварена десятилетием раньше, чем к ней подступились в Украине.
* * *
Не следует видеть в моих соображениях попытку оправдания нынешних и тем более будущих (увы, я полагаю это неизбежным) мерзостей «русского мира» в этом процессе: я бы хотел, чтобы этого не было, чтобы любая культура находила себя без резни, насилия и метаний из стороны в сторону с разрушением соседского двора. Сейчас основанием для оценки нации как цивилизованной и зрелой является способность ее национальной интеллигенции рефлексировать над невинными жертвами своего успеха. Было бы совершенно великолепно, если бы Россия состоялась как первая политическая нация, которая могла бы избежать жертв в настоящем, и этот момент, кстати, не упущен до сих пор.
Не упущена полностью и возможность для России, едва ли не последней крупной этнической общины, не оформившейся в националистической государственности, нащупать и реализовать ненационалистическую Россию. Вы можете представить себе: то, что не смогли толком сделать ни британцы, ни американцы, ни французы, ни японцы, ни персы, — создание единой политической нации, в которой не сосуществуют, а продуктивно работают друг с другом вне насилия, чистым добровольным обменом, несколько различных культур, никакая из которых не подавляет другую во имя своих выгод, — удалось бы России? Я тоже не могу. Но я понимаю: то, что миру представляется ценным в России, — это именно это.
Это та страшная и, возможно, абсолютно непосильная для русских задача, которую можно не решать Украине.
Но я не вижу, как и кто в будущей настоящей, не нынешней ворочающейся в мертвецком сне России может сказать, что русские могут быть полезны миру чем-то еще.
Хотим мы этого или нет, все большие культуры грязно, с неоправданными жертвами, с циничными отступлениями, с предательствами и вероломством, но реализовавали идею служения миру в целом. Это нечто прямо противоположное прямолинейной идее интернационализма — идея национальной культуры в этом смысле конкурирует и взаимодействует с крупными религиозными идеями, поскольку в своем логическом пределе национализм есть гражданская религия, появившаяся, видимо, еще в республиканском Риме — вместе с рядом других идей, в основном правовых.
К слову, я полагаю, что именно в правовой сфере, где у России есть уже совершенно явные, отчетливые и фатальные проблемы с пониманием принципов законности, с rule of law, с пониманием демократии как таковой, и было бы особенно уместно появление внутренних решений, которые могли бы быть использованы остальным миром. Во всяком случае, это было бы и логично, и в высшей степени понятно: к таким невероятностям, как фундаментальная физика, выдающийся авангард и мировые стандарты роскоши от малообразованной, не слишком утонченной и бедной России, мир уже привык, так почему бы и здесь не ждать чуда? Это не столько вера в Россию и ее особенную стать, сколько предложение закономерности, поиски которой все равно нужны: слишком быстро она восстанавливает позиции после очередного обвала, чтобы видеть в этом серию случайностей или особенное, неизвестное прочему миру злодейство.
И в этом смысле Украина сейчас присоединяется к одной из таких же больших культур, европейской цивилизации — но я сильно сомневаюсь, что для России повторение этого пути не будет малодушным отказом от ее мировой миссии, от неизвестного предназначения. В этом смысле и русская религиозная философия XIX-XX веков, и классическая русская культура, и неразрывно связанная с СССР русская наука XX века — это, увы, в том числе то, что движет русскими террористами в Донецке и Луганске, мало того — в какой-то степени это, увы, отчасти и то, что движет русской бюрократией во главе с Владимиром Путиным. Деградация России на ее пути к будущему действительно довольно близко подошла к деградации немцев в том же 1934 году, однако даже после Холокоста идея уничтожения Германии и немецкой культуры была бы немыслимой.
Я не буду говорить, что это хорошо, но у меня язык не поворачивается сказать, что это неприемлемо: немецкий нацизм совершенно не инородное тело для культуры, давшей миру в числе много прочего Канта, современные университеты и фармацевтику; мир устроен здесь совершенно вне понимания справедливости — не все возможно прощать, но многое будет оставлено вне наших представлений о возмездии. Государства изменятся и будут менее чудовищными, и то, что вырастет из них потом, мы уже не будем воспринимать как аппарат узаконенного насилия. Тем не менее, сейчас культура и насилие неотъемлемо связаны друг с другом — нет необходимости с этим мириться, но нельзя закрыть глаза на это несовершенство мира.
А именно — в речах русских безумцев 2014 года также есть свой русский же смысл.
От него можно дистанцироваться, как, например, предпочитаю делать я, но бессмысленен самообман: «русский мир» можно уничтожить, но строительство его естественно, раз его есть из чего строить и рядом есть построенные другими политическими нациями миры. Во всяком случае, эта идея будет руководить движениями многих людей, мотивации которых нельзя сводить к жажде наживы, имбецильности или злонамеренности.
Бывает всякое, конечно, но обычно это не так.
К тому же, о русских известно: они долго запрягают, но быстро едут, и не всякий скажет, куда им взбредет в голову поехать. Рассчитывать следует на худшее, но, вообще говоря, начало движения в приемлемую сторону по-русски нередко выглядит не лучше приготовления к погрому. Начало славных дел Петра, напомню, выглядело редкостным безобразием, но потом оказалось, что это все-таки европейский выбор России.
Тяжелая это страна; Украина более предсказуема.
* * *
Ловко же, скажет читатель, автор оправдывает этих негодяев высшими соображениями, но толку-то? Да никакого: моя задача — всего лишь рассказать о том, почему столь, казалось бы, очевидные истины о европейском выборе Украины и отсутствии иного выбора у России настолько очевидны, что в них мне видится какой-то подвох, недосказанность с элементами самообмана. Верно практически все, что говорят критики России. Неверно то, что они считают обычно возможным опустить другие важные составляющие, без которых общая картина будет дезинформацией, пусть и в благих целях обманом и самообманом.
Отсутствие существующей цели у несуществующей политической нации в России не означает, что предпочитать следует только надежные и понятные варианты. В сущности, причиной событий, которые мы воспринимаем как войну России с Украиной, начавшуюся в 2014 году, и следует считать авторитарность российского политического режима, выдавливающего за пределы государственных границ процессы, которые должны быть предметами внутриполитическими.
Это, кстати, не отменяет и отрезвляющего соображения: из того, что кто-то искренне ищет на Донбассе с гранатометом в руках «русский мир» в его будущей полезности всему миру, не следует необходимость забвения совершенных искателем ради будущего идеала убийств.
Мало того, именно русская культура в этом отношении имеет в своем роде замечательную норму: все каторжники несчастные люди, и им подают вне зависимости от их вины, но освобождать их от мучителей-жандармов придет в голову только безумцу.
Можно понимать и донецкого террориста, и сочувствовать его поискам так же, как понимать палестинского террориста и требовать уважения его достоинства, — но только после того, как оба они окажутся за решеткой, а не вместо того.
Разумеется, в нынешнем состоянии страны — без реальных политических свобод, с коррупцией довольно необычного свойства, без правовых институтов и вне правовых принципов, с огромными проблемами в научной сфере, при текущем уровне экономического невежества, со столь деформированной религиозной жизнью и в обществе взаимного недоверия, привыкшем к взаимному обману как к аксиоме, — поиски реальной идеи для будущего «русского мира» неизбежно будут отражаться трагическими эксцессами и приносить больше всеобщего ужаса, нежели давать надежду. Но остановить их, полагаю, невозможно — можно лишь соучаствовать (и по-прежнему есть варианты ненулевой вероятности, при которых для меня соучастие возможно на украинской стороне, хотя, как несложно понять, украинской стороне я сочувствую мало) или ждать худшего исхода.
Но для меня понятно и то, для чего имеет смысл соучаствовать в поисках будущего и для русских. С одной стороны, не думаю, что следует объяснять: будущее мира вне территориальных границ, те войны за землю, которые мы наблюдаем сейчас, лишь по привычке связывают с «контролем ресурсов», «выходом к стратегическим коммуникациям», «землей отцов» и прочими реалиями прошлых веков, да и связывают, в основном, в довольно темных местах. Территориальная целостность в мире, где крупнейшие государства по своей воле конкурируют за привлечение к себе эмигрантов, есть просто элемент военной хитрости. С другой стороны, вряд ли верно то, что главной причиной текущих нестроений в вопросе русского национального строительства нужно считать действующую клептократию РФ. Я совершенно уверен в том, что Россия и Украина рано или поздно разошлись бы в своем историческом пути, «замороженный конфликт» существовал не с 1991 года, а много раньше — действия российской госадминистрации лишь придали ему нынешнюю форму, но не влияли на содержание, которое много сложнее рисунка «Силы зла сражаются с Небесной сотней».
Такие схемы могут быть оправданы задачей военной пропаганды, но происходящее не сводится к войне плохих с хорошими.
Во всяком случае, хорошим нельзя помочь, старательно поддакивая им и себе: да-да, на той стороне три беса и один левиафан, они ничтожества, не с кем воевать. Есть с кем и есть с чем: на той стороне — не только Путин, Стрелков и бесноватые, но, как мне кажется, и Казимир Малевич, и симферопольский святитель Лука, и киевлянин Булгаков. И только тогда, когда настоящий, а не болезненно-инфантильный «русский мир» перестанет быть возможностью и станет реальностью, они автоматически переместятся на его сторону. В сущности, это и общая претензия к русскому национализму вообще: именно идея рождает гражданскую нацию, а не гражданская нация идею. Придумайте, наконец, зачем вы нужны здесь и сейчас, как это сделали до вас сотни политических наций, — и никто не спросит вас, что вы тут делаете, и, пусть несправедливо, вам многое прошлое забудется, а благодарность, власть, ресурсы — все, что действительно необходимо, будет. Мир вообще устроен справедливо в целом и несправедливо в деталях.
Но никто и не может быть принужден к поиску национальной идеи. Вполне вероятно, что неверен и российский, и украинский выбор, оба просто обман ума, и следует видеть в происходящем последнюю крупную межнациональную войну в Европе между двумя самыми глупыми из имеющихся в наличии братьев. В этом случае Киев — не худший выбор места жительства, Москва менее удобна, — но мир больше, чем Россия и Украина вместе взятые.
