13.11.2014

Алексей Цветков Оперный сюжет

В октябре 1985 года пассажирское судно Achille Lauro, совершавшее рейс из Александрии в Ашдод, было захвачено оперативной группой из организации Палестинский фронт освобождения. Удерживая в качестве заложников пассажиров и экипаж, террористы требовали освобождения 50 заключенных из израильских тюрем. Они застрелили одного из пассажиров, 69-летнего американского бизнесмена еврейского происхождения Леона Клингхофера, и выбросили его тело за борт вместе с его инвалидной коляской. После переговоров с египетским правительством остальные заложники были отпущены, а захватчики были отправлены вместе с пассажирами в Италию на самолете, который был перехвачен в воздухе американскими военно-воздушными силами. Итальянские власти, тем не менее, предоставили главарю террористов Мухаммаду Зайдану, возможность бежать в Белград. Американцам удалось захватить Зайдана лишь в 2003 году, а в 2004 было сообщено, что он скончался в заключении.

История печальная, но никак из ряда вон не выходящая, таких на протяжении жизни моего поколения было немало, имена террористов, а тем более жертв, большей частью изгладились из нашей несовершенной памяти. Но Леона Клингхофера и весь упомянутый эпизод забвение обошло стороной, потому что сюжет с Achille Lauro лег в основу оперы американского композитора Джона Адамса «Смерть Клингхофера». С тех пор, начиная с американской премьеры в сентябре 1991 года, история ее постановок — это история протестов. Адамса, а вместе с ним либреттистку Элис Гудман и режиссера-постановщика Питера Селларса обвиняют в романтизации преступления и героизации преступников, в надругательстве над памятью жертвы, а в конечном счете — в потакании нарастающей в мире волне антисемитизма.

Последняя кампания протестов прокатилась в связи со спектаклями нынешнего сезона в нью-йоркском оперном театре Metropolitan, в результате чего генеральный менеджер театра Питер Гелб был вынужден отменить трансляцию в кинотеатрах и по радио. Как видно из опубликованной в журнале Tablet статьи Пола Бермана, побывавшего на спектакле, многие из участников протестов (вполне возможно, что большинство) оперы не слышали и не собираются услышать, хотя, например, дочери Клингхофера посетили инкогнито еще самое первое представление в 1991 году и с тех пор остаются непримиримыми противницами «Смерти Клингхофера». С другой стороны, многие состоятельные спонсоры Metropolitan — евреи, и среди посетителей театра их процент тоже достаточно высок. Спектакль, вызвавший такую бурю возмущения, многие рецензенты оценили как успешный, саму оперу объявили шедевром Адамса, а его выход после занавеса был встречен продолжительными овациями.

Первая ассоциация, которая приходит на ум, — с кампанией против «Доктора Живаго» Пастернака и ее лаконичным девизом «не читал, но осуждаю». 

Но она была бы здесь явно ошибочной, и не только потому, что нынешние протесты никак государством не инспирированы — ни федеральным правительством, ни нью-йоркским городским, мэр города Билл Ди Блазио демонстративно остался от нее в стороне. Совершенно очевидно, даже для тех, кто знаком лишь с сюжетом по описанию, что опера представляет собой попытку понять психологию террористов и то, в какой мере и насколько оправданно они выражают волю палестинского народа, от имени которого выступают. И очевидно также, что фоном в нашем сознании служит въевшаяся в него формула «понять — значит простить», кому только не приписываемая, от Будды до Достоевского, хотя даже Жермена де Сталь, которая ближе всего к авторству, с такой прямотой не высказывалась. Простить мы не готовы, а попытку понять автоматически воспринимаем как увертюру к такому прощению.

В какой степени мы вообще склонны к пониманию мотивов людей, которых считаем своими врагами? Многовековая практика показывает, что не только не склонны, но всячески избегаем. Более того, мы стараемся обезличить врага в собственном понимании, отказывая ему в человеческой природе, мы обвиняем его в зверстве, хотя даже поверхностного знакомства с повадками зверей достаточно, чтобы понять, что они неспособны даже на малую долю той жестокости, на которую способны мы. Смысл этого поношения в том, что мы считаем всех прочих животных ниже себя по развитию. Мы употребляем слово «нелюди» в порядке экстремального осуждения, хотя вернее было бы сказать, что именно люди, и рассеять таким образом любую неясность.

В этой связи Дэвид Ливингстон Смит, рассуждая о природе зла в журнале Aeon и, на мой взгляд, уж чересчур глубоко копая, вспоминает Аристотеля и введенное им в философию понятие «сущности». Золото является золотом не в силу каких-то его наглядных атрибутов — скажем, цвета, мягкости или веса (все это можно имитировать), — а по своей неотъемлемой сущности. С развитием науки нужда в понятии сущности отпала, сегодня мы знаем, что золото необходимым и достаточным образом состоит из атомов элемента Au с атомной массой примерно 197, и при дальнейшей попытке деконструкции искомая сущность исчезает. Другой пример, приводимый Смитом, — вампиры. С виду они вполне люди и в обычном общении ничем от нас не отличаются, пока не впиваются нам клыками в горло. Человеческая сущность в них отсутствует. Вампиров, конечно, не бывает, но они — хорошая иллюстрация нашего отношения к врагу.

На самом деле Аристотель совершил не философское, а психологическое открытие, официально подтвержденное в 1989 году Дугласом Медином и Эндрю Ортони из Северо-Западного университета в Иллинойсе: мы имеем врожденное свойство всему приписывать сущности, строго разграничивающие мир на дискретные предметы и явления, — исследователи назвали это свойство «психологическим эссенциализмом». Лошадь для нас причастна некоей абстрактной «лошадиности», осел — «ослиности», тогда как в действительности они лишь части пространственно-временного континуума эволюции, в котором все неразрывно связано и поди пойми, где кончается осел, а где начинается лошадь. Но я не могу, сославшись на эту мысль, продать кому-нибудь осла под видом лошади.

Именно это свойство приходит нам на помощь, когда мы пытаемся обесчеловечить в своих глазах некую группу людей, компромисс с которыми нам по тем или иным причинам кажется невозможным. Они у нас становятся «фрицами», «лягушатниками», «укропами», «жидами», «ватниками» и т. д, заведомо хуже нас, к которым такие эпитеты, конечно же, неприложимы. При этом подобный термин имеет тенденцию к максимальной инклюзивности: под фрицами мы подразумеваем не просто военнослужащих вермахта или СС, а всех немцев поголовно, включая поволжских, — и, восклицая «сколько раз увидишь его, столько раз его и убей», Константин Симонов совсем не имел в виду, что мы должны предварительно удостовериться в военном чине убиваемого. 

Группа, которой отказано в сущности, целиком выводится из состава человечества.

Ливингстон Смит завершает свою статью непонятными мне жалобами на то, что мы, дескать, слишком мало уделяем внимания изучению вот этого самого психологического эссенциализма, — как будто такое изучение даст нам возможность в корне изменить собственную сущность. Одно из главных отличий человека от всех близких к нему эволюционно животных — это как раз способность и склонность к войне, которая невозможна без автоматического обесчеловечивания противника. Если это — не часть нашей сущности, то тогда о ней вообще бессмысленно вести разговор, даже метафорически. Попробуйте выстрелить в человека, предварительно попытавшись подробно войти во все его обстоятельства.

Что, собственно, возмутило участников протеста в опере Адамса, независимо от ее художественных достоинств, которыми они не интересуются? Их возмутила именно попытка эмпатии, превращения злодеев из «них» в «нас», которая, согласно приведенной выше мысли (ничем не подтвержденной исторически и на мой взгляд неверной), неминуемо приведет нас к прощению, которого злодеи не заслуживают. Художественные достоинства или недостатки самой оперы не имеют отношения к реакции протестующих — чтобы понять это, достаточно представить себе, что речь в ней идет не о современных злодеях, а об удаленных от нас исторических, — как, например, о Нероне в «Коронации Поппеи» Клаудио Монтеверди, где в финале торжествует зло, — или вообще вымышленных, как парикмахер Суини Тодд, убивавший своих клиентов и ставший героем одноименного мюзикла.

Основных проблем здесь на самом деле две. Первой, над которой участники протестов вряд ли сильно задумываются, является право художника на анатомирование острых социальных конфликтов и выведение на сцену отрицательных героев без беспрекословного их осуждения, оставляя это последнее на совести аудитории. Давно известен простой секрет искусства: идеальные персонажи имеют склонность обрушивать замысел. При этом продукт творчества вовсе не обязан оказаться шедевром, потому что непременным условием дерзновения является возможность неудачи, рецепта конвейерного производства у нас не было и нет. Но даже если шедевр и удался (а у меня как раз по поводу оперы Адамса есть некоторые сомнения), следует ли однозначно понимать его как прославление зла? Ведь именно так восприняли «Смерть Клингхофера» участники митинга у Metropolitan.

Лично я нашел для себя решение этой проблемы, и оно не оригинально, но останавливаться на нем я не буду, потому что вторая проблема важнее, и это как раз психологический эссенциализм, коль скоро нам навязали термин. Если исключить метод поголовного истребления, «до мочащегося к стене», то любой самый ожесточенный конфликт упирается в проблему взаимного понимания, которое становится невозможным, если мы упорно отказываем противнику в человеческой сущности. И как тогда относиться к «нашим» террористам — в данном случае, например, к Баруху Гольдштейну, расстрелявшему в 1994 году десятки палестинцев, которые молились на могиле патриархов в Хевроне, или к Игалю Амиру, убийце Ицхака Рабина? Разве проблема только в том, что у палестинцев не нашлось своего Джона Адамса? Если мы допускаем возможность мирного разрешения конфликтов, то понимание — единственный способ, оно не равносильно прощению, но открывает путь к компромиссу там, где альтернатива такому компромиссу — продолжение кровавой бани. Прожить всю жизнь в самодовольном и непоколебимом сознании своей правоты — значит пустить ее на ветер. У нас нет иного выхода, кроме как пытаться понимать друг друга.