Описать и объяснить жизненные ценности российской элиты вне сатирического жанра никто даже не пытается. Это неудивительно. Для русской интеллигенции идентичность почти всегда негативна: мы — это прежде всего не они. Если так, то размышлять над идеалами людей, явно не совпадающих в определениях с твоими, — опасное приключение без привлекательной награды. Выясняя, какую идею свободы исповедует рабовладелец, насильник или убийца, рискуешь обнаружить в себе ту же основу, а удастся ли на выходе сказать: «но вот чем мы от них отличаемся», — заранее неизвестно. Неприятно обнаружить в себе раба. Еще неприятнее осознать комфорт рабства. Но осознать, что у раба свое представление о свободе, в рамках которого он небезосновательно считает истинным рабом тебя? Уж лучше держать ювеналов бич наготове. В демонизации оппонентов наблюдаются огромные успехи: уже невозможно представить себе всерьез ни увлеченного делом менеджера «Газпрома», ни бескорыстного сотрудника Администрации президента, ни даже сотрудника Сбербанка, не желающего клиенту немедленной смерти в нищете.
Я попробую добросовестно очертить контуры той системы нравственных ценностей, которыми руководствуется российская элита в настоящее время, и выяснить, что видят благом для страны все эти люди, — глядя на это если не доброжелательно, то хотя бы с долей участия. Ценность такого упражнения, с моей точки зрения, превосходит потенциальные опасности. Во-первых, собственные ценности полезно поверять чужими. Во-вторых, представляя оппонента извергом рода человеческого, трудно прогнозировать его поведение.
А ведь по крайней мере для части населения РФ национальная элита близка и понятна, а модель ее успеха естественна и безальтернативна.
Надо уже как-то определить, в чем, собственно, смысл расхождений и на что возможно надеяться всерьез. Между тем схема, в которой они — это абсолютные анти-мы, предполагает исключительно окончательное решение: трудоемкое и маловероятное низведение оппонента до полного ничтожества и победу только нокаутом, — тогда как в реальности более распространены победы по очкам, и не стремиться к такой победе в большинстве случаев значит не стремиться к победе вообще.
* * *
Начнем с того, что большая часть элит современной России унаследовала ценности скорее от советского «среднего класса», чем от советской элиты. В известном смысле для них Российская Федерация — сейчас и в целевой модели — и есть тот «социализм с человеческим лицом», о котором мечтали поколения советских интеллигентов. Ключевым его теоретическим основанием выступает трудовая теория стоимости, ключевым предметом госрегулирования являются не цены, а справедливое перераспределение продуктов труда. В сущности, экономическая политика еще с ранних 90-х так или иначе строилась на принципах «советского социализма без Госплана и Госкомцен», а любая конкуренция допускалась и допускается лишь как неизбежное и необходимое зло. Госплан был бы лучше, но, увы, это не работает. Рыночные отношения в этой системе ценностей считаются порочным, но необходимым элементом экономического устройства: порочность выражается прежде всего в сильном доходном расслоении, элиты ее не отрицают и не оправдывают, но альтернативный вариант в виде социалистического планирования и прямого контроля цен полагают отвергнутым историей — по праву наследуя «народную» идеологию поздних 80-х и уходя чуть дальше «демократической платформы в КПСС» 1988 г. Возможно, на наших глазах сейчас происходит смена идеологии, и в будущем свои исторические корни российская элита будет искать в элите Российской империи, — но пока это не так: нынешняя российская государственность (как и украинская) видит себя наследниками умеренных социалистов начала XX века и даже коммунистов-экономистов времен НЭПа. «Прагматизм» экономического курса — это капитализм без полноценных прав собственности, позволяемой лишь в той мере, в какой она остается работоспособной и не противоречит позднесоветским идеалам. Это ситуация, обратная китайской: если КНР с 1979 года допускает в экономике любые элементы рынка, не разрушающие политическую монополию коммунистической партии и обеспечивающие максимальный экономический рост, то в РФ с 1991 года параметр оптимизации — это сохранение прежней социальной структуры и широко понятой советской культуры, возможное только при положительном или нулевом экономическом росте, который, в свою очередь, может обеспечиваться только рынком. Несмотря на все заклинания экономического блока правительства, рост валовых показателей экономики никогда руководство РФ особенно не интересовал: главная задача для него — неухудшение благосостояния населения, все прочее — лишь приятный бонус.
Будут деньги — будем строить, не будет денег — переживем и так: ценностью является не столько развитие, сколько удержание достигнутого уровня. Мы гарантируем минимум, остальное — как получится.
Формулирование российскими элитами ценностей свободы происходит именно на этой основе: свобода — это защита от кризисных явлений и деградации, возможность не бояться неудач и провалов. Лучше сокращение рабочего дня, чем прибавка к жалованию: свобода есть свобода от принудительного труда, от обстоятельств, требующих постоянно и унизительно вкалывать ради денег. Социальный успех глазами российских элит — прежде всего, успех рантье, успех пассивного инвестора, успех в накоплении: ничто так не желанно, как доля в надежном бизнесе, позволяющая заняться собственными важными делами.
И среди этих дел важнейшее — семейная жизнь. Главные ценности российских элит — семейные, а именно: возможность передачи социального статуса и благосостояния наследникам. Социальная изоляция, почти абсолютный, демонстративный отрыв от реальности за пределами собственных гетто на Рублевках ведет к тому, что семейные отношения внутри элит оказываются необыкновенно жесткими по сравнению с остальным населением РФ. Предположу даже, что увлечение православной культурой, с ее культом семейной закрытости и вообще замкнутых групп, вызвано как раз необходимостью идеологически обеспечить жесткую модель семьи. Современные российские элиты — это в первую очередь конкуренция и взаимодействие на уровне семей, эксплуатация родственных и, реже, земляческих связей, сетевых контактов соучеников и сослуживцев. Горизонтальные контакты ослаблены, вертикальной иерархии и продвижению наверх отдается приоритет перед кооперацией с равными.
На вид это плохо отличимо от стандартного традиционализма, но по ощущениям — круги общения в традиционных обществах гораздо шире, чем в современном российском. Нынешний «традиционализм» элит — это скорее следствие сознательного выбора, чем наследие предыдущих поколений, такой замкнутости и приверженности семейным ценностям не знавших. Зато нынешние элиты в этом аспекте весьма похожи на специфические социальные группы позднесоветского общества, в наибольшей степени вовлеченные в псевдо- и околорыночные отношения: на семьи подпольных цеховиков 70-х, кооператоров, вообще работников торговли. Как и они, нынешние элиты существуют в чуждом и во многом враждебном социальном окружении.
Важно и отчасти вытекает из предыдущего: российские элиты, вопреки публичным заявлениям, на практике почти всегда отрицают полезность публичной государственной власти и государственного аппарата. Этот «анархизм», который, видимо, должен существенно влиять на представления о свободах и гражданских правах, весьма своеобразен: элиты воспринимают публичную власть как разновидность предпринимательства. С начала 2000-х мне практически не встречались носители «государственнической» идеологии на сколько-нибудь заметных постах федерального уровня, даже среди силовиков.
Напротив, почти всегда государство рассматривалось как деловая среда, смысл существования которой — в том или ином виде заработка, дающего личную свободу, понятую как «достойное» благосостояние.
«Отрицательная селекция» в госаппарате — вполне ощутимое явление, но, как мне представляется, публика не ухватывает ее смысл: наверх продвигаются не малопригодные к управлению специалисты, а специалисты бизнес-ориентированные. Это хорошо соотносится и с «социализмом с рыночным двигателем» как базовой идеологией, и с постоянными и вполне противоестественными попытками внедрения принципов корпоративного управления в госуправление, и с отношением элит к собственной коррумпированности. В сущности, коррупция в понимании этой социальной группы (и гораздо более широкой социальной базы этой группы) — это не преступление, а естественная для общественного строя механика работы «капитализма» в советском государстве, прочие принципы работы которого справедливы и гармоничны. В этом смысле коррупция — неизбежная дань естеству, подобно тому, как похоть неизбежна при продолжении рода. Этим заняты все; грешно, конечно, но зато не дает нам исчезнуть с лица земли. Если собственность условна, то о какой краже может идти речь? Это не настоящая кража, а всего лишь элемент игры для тех немногих, кто, заботясь о своем благе, отдает таким образом дань обществу. Без этой гадости вам было бы нечего есть.
* * *
«Первородный грех» капитализма и его непризнание бездуховным и порочным Западом, полагаю, является важным компонентом недоверия российских элит ко всему, что относится к «развитым экономикам». В их понимании готовность, например, европейских чиновников работать GR-сотрудниками «Газпрома», а американских дипломатов — открывать по завершении карьеры собственный консалтинговый бизнес не может не восприниматься как та же коррупция, только ханжески прикрытая гораздо более изощренными и мерзкими формами. С другой стороны, акцентированно деловая элита настолько (даже сравнительно с иными элитами) социально изолирована, а ее возможности настолько безграничны (ведь при таком общественном устройстве число заметных предпринимателей в стране стремится к минимуму, а концентрация капитала — к максимуму: власть в России не может опираться на малый и средний бизнес, поскольку сама является конкурирующим за ресурсы крупным бизнесом) — что соблюдение принципов законности становится для нее непонятным и ненужным. Свобода принятия произвольных решений, свобода судебного и полицейского беспредела в понимании элит есть важнейший элемент эффективности власти — еще одно побочное действие в целом работоспособной модели, плата за рост и персональных, и коллективных бизнес-возможностей. Пожалуй, именно в этой сфере стоило бы искать причины нынешнего всплеска противостояния РФ и Запада — ведь эффективность ручных решений и внезаконного режима работы необходимы российской элите для поддержания конкурентоспособности.
Именно из-за низкого качества управления на всех уровнях российские элиты, в целом не отрицающие незаконность коррупции и проблемные последствия отказа от правового государства, так цепляются за сохранение «ручного режима» управления чем бы то ни было. Глубокая зависимость от специалистов с опытом работы в крупных иностранных компаниях, регулярная поставка кадров из McKinsey, PwC и Ernst&Young в добрую половину российских министерств, импорт технологий и провалы любых инновационных проектов — это огромная психологическая травма для российских элит, отлично осознающих собственную управленческую некомпетентность. Но единственной защитой для себя в этой ситуации семьи элиты видят свободу маневра, свободу индивидуальной настройки госрегулирования под собственные бизнес-нужды, свободу от любого вида ограничений, кроме необходимых для поддержания социального мира в советском по существу обществе.
Коррупция в этом смысле — костыль для одноногих, вынужденных конкурировать даже на национальном рынке с двуногими иностранцами.
Наконец, глубокое сомнение в демократических наклонностях населения вполне роднит настроенные в целом антиинтеллектуально российские элиты и российскую интеллигенцию. Демократические институты 90-х оказались глубоко коррумпированы самым циничным и своекорыстным образом (это вполне отличимо от коррумпированности элит во имя эффективности), затем «креативный класс» благополучно отказался от формирования собственных политических институтов, а основная часть населения страны вообще перестала видеть какую-либо ценность в «открытом обществе» и его структурах. Элиты, как мы помним, питают естественное недоверие к идее конкуренции как таковой (поскольку именно конкуренция создает несправедливое экономическое неравенство вопреки действию справедливых, в этой системе координат, институтов налогового перераспределения) — политической конкуренции не с чего становиться исключением. На этом фоне очевидно, что никакого стимула рисковать возможным разрушением работающего экономического механизма РФ ради призрачной и никому особо не нужной электоральной демократии у власти нет. При этом все многомудрые объяснения о «природной склонности народа» к автократии или монархии, похоже, рассчитаны исключительно на внешнее потребление, а внутри элит процветают свойственные скорее крупному бизнесу, нежели публичной власти демократизм и неиерархичность в выборе партнеров, приоритет эффективности перед принципами. И Владимир Путин воспринимается не столько как «верховный вождь» (элитам в этой конструкции не очень-то нужен вождь, и парламентская республика выглядит для каждого индивидуального игрока едва ли не более привлекательно, чем нынешняя система), сколько как специализированный и очень важный элемент неоднородной и динамичной властной системы, обеспечивающий народное спокойствие, полицейский порядок и часть контактов на международной арене. Президент выполняет ряд других важных функций, в частности, арбитраж между крупными влиятельными семейными и клановыми группами, но его основная задача — управлять народом, который к бизнесу как таковому равнодушен, если не враждебен. У президента как института есть свои недостатки, но это лучше, чем риски от возможных попыток демонтажа капиталистического мотора экономики и восстановления заведомо неэффективной машины СССР. Если не Путин, то Госплан.
Ибо нет ничего хуже, чем бедность, а настоящий социализм — это бедность: нет истины, которую элиты в России знали бы точнее. Но говорить с народом не их дело.
Есть один человек, вы его слышали.
* * *
Странным образом во всем этом мне видится надежнейшая гарантия: для экономики РФ — от перевода в мобилизационный режим, а для политического строя — от сооружения полноценного тоталитаризма из ограниченного, но нестабильного авторитаризма. Конструкция, издалека выглядящая как копия довольно опасной советской империи, при детальном рассмотрении напоминает попытку приспособить железнодорожные рельсы для движения грузовиков: как-то работает и отчасти похоже на настоящую железную дорогу, ноо рациональности инженерного решения говорить не приходится, а о затратах на функционирование лучше умолчать. В то же время основной риск системы — в ее исходной посылке: будто бы общество в России практически не изменилось со времен позднего СССР и поэтому ради своего же благополучия должно быть экономически и политически изолировано новой элитой от рычагов управления. С одной стороны, это самообман: мотивации элит меняются, а их следующее поколение с очевидностью не сможет наследовать нынешним — в отличие от которых оно гораздо архаичней и некомпетентней соответствующего поколения в среднем классе. С другой стороны, стоимость силовой защиты монополии на власть уже давно превышает выгоды от сохранения этой монополии. Этот аргумент прекрасно осознают даже в Кремле, для которого самостоятельная политическая игра силовиков — сейчас более страшная угроза, чем восстановление советской власти восставшим народом или «оранжевая революция» силами интеллигенции. Потому и экономические ресурсы, направляемые в силовой сектор, существенно больше, чем все, что правительство готово тратить на предотвращение «социальных протестов». Наконец, представления элит о ценностях «простого народа» не менее фантасмагоричны, чем представления «простого народа» о реальных ценностях власть имущих.
Учитывая, что власть в России довольно велика численно, — мы, возможно, имеем дело с соревнованием элит (в количестве нескольких миллионов) и интеллигенции (в количестве нескольких миллионов) за влияние на довольно неоднородную, неотчетливо структурированную социальную среду — десятки миллионов рабочих и представителей нового и старого среднего класса. У каждой из сторон уже сочинен собственный средневековый бестиарий: вот, дети, Путин, вот псоглавец-коррупционер, вот гидра ислама, вот чудовище коммунизма, вот растленный демократ, вот пьяненький поп, вот Ротшильд с Рокфеллером в обнимку, вот очкастый экономист в телевизоре, вот бритый чеченец с автоматом, вот двухголовый орел на трубе. А там, на горизонте, за гладью вод — рать Обамова: укры, геи, негры, саламандры и нефтяные танкеры. Правды же о них всех не знает никто: мало кто бывал за пределами, мало кто знает присущий каждому неведомый язык. Но ты спи, дитя. Папа не даст тебя в обиду, пока ты еще мал — мы спрячемся.
В этом нет сатиры: кого здесь не жаль? Если вы по-прежнему думаете, что кто-то в этой дикой идиллии желает ближнему зла, а не добра, — значит, мне поставленная задача оказалась не по силам. Но рано или поздно кому-то удастся больше понять и точнее сформулировать, что из этого следует. Удачи ему.
