Топологические ребусы городского дизайна
В прошлой колонке мы остановились на том месте, где заборы, ограды и другие границы представляют собой элементы того, что называется «городским дизайном». В переводе на повседневный язык речь идет о тех самых невинных элементах пространственной разметки, которые призваны осуществлять чисто прагматические функции. Так, например, упоминавшийся в первой части бордюр — как раз из этой серии, он отделяет проезжую часть от тротуара. Однако в последние годы чаще всего мы сталкиваемся с «оградками», то есть с небольшими заборчиками, расположенными обычно во дворах и выкрашенными желтой/зеленой краской.
На первый взгляд, оградки эти воплощают собой urban design так, как его принято понимать в критической теории, приложенной к городу. А именно, как воплощение фукодианской биополитики почти в чистом виде, — как дисциплинарный инструмент, смысл которого заключается в его присутствии. Создаваемые таким образом препятствия (ограждения, границы) могут быть сколь угодно временными и условными. Некоторым образом, чем более временными они являются, тем лучше они выполняют свое предназначение: дисциплинировать горожан. Не применительно к конкретному фрагменту городского ландшафта, не из рациональных соображений, — а вообще дисциплинировать, в целом.
Напоминать, что Большой Брат видит их и укоризненно грозит пальцем, когда они сходят с положенной дорожки на газон.
Однако в реальности картина выглядит не совсем так — а точнее, совсем не так. Воображаемой дисциплинирующей инстанции не существует — это на самом деле что-то вроде результата сложения векторов разнонаправленных усилий, предпринимаемых акторами разного уровня. Результирующий вектор в разные моменты направлен в разные стороны — поскольку древо жизни вечно зеленеет. И если начать отслеживать этот процесс во времени, то мы увидим некоторую непоследовательность, а иногда и довольно шизофреническую хаотичность — самый верный признак живого, по которому мы отличаем его от мертвого, как правило, аккуратно уложенного ровными квадратиками вдоль аллей городского кладбища.
Именно материализуясь в совсем уже мелких пространственных практиках, жизнь приобретает действительно причудливые (пусть и не самые заметные) формы.
1. Двухцветные оградки. Фото: Сергей Мухамедов
Непосредственная функция этих элементов городского дизайна состоит, видимо, в защите газонов от людей. Автор этого текста — и многие его читатели — помнят таблички советских времен «По газону не ходить». Эти оградки (поначалу черные, а не желто-зеленые), появившиеся в Москве в самом конце 1990-х — начале 2000-х, в историческом смысле представляют собой, некоторым образом, овеществленный и отвердевший дисциплинарный дискурс тех времен. Кроме того, я рискнул бы предположить, что благоустройство районов, расположенных за Третьим кольцом, началось именно с них не просто так. Оградки эти были одним из первых визуальных признаков того, что процесс, описываемый Владимиром Паперным как «растекание»[1], окончен. Ему буквально поставлена преграда из этих самых небольших символических заборчиков, преодолеть которые может и трехлетний ребенок.
Вернувшись к газонам, можно предположить, что необходимость как-то специально охранять их от граждан, по всей видимости, возникла (также, как и практика ограничения доступа в здания) во времена массового притока сельского населения в города. Это же поди объясни деревенскому человеку, что ходить по траве нельзя. Это как так — нельзя? А дышать у вас тут как, разрешается? Да пошел-ка ты, мил-человек, знаешь куда... С тех пор и люди поменялись, и газоны уже не те, — ходи по ним сколько влезет, а то и лежи хоть круглые сутки, — ничего им не делается (взять хотя бы известный сквер неподалеку от Курского вокзала). А оградки, — вот они, множатся делением и вегетативно.
Отчего они желто-зеленые, мне понять не удалось — никакого рационального объяснения этому факту, кажется, нет. Это сочетание цветов фигурирует в развернутой формулировке более или менее общепринятой прежде, а ныне критикуемой теории Берлина-Кея, описывающей закономерности возникновения терминов, обозначающих цвета, — ну и еще отдельные исследователи полагают, что в славянских языках эти цвета — прямая противоположность тех, которыми описывается здоровое человеческое тело.
Так или иначе, этот инструмент производства пространства отлично иллюстрирует сложность картины, возникающей в результате интерференции спонтанных порядков и попыток администрирования. По крайней мере в ВАО, где я обычно живу, местные власти, видимо, приняли однажды решение признать спонтанно возникшие еще в 1970-е годы тропинки. Это хорошо видно на фотографии:
2. Фиксация спонтанного порядка
Однако, присмотревшись, мы можем увидеть здесь нечто большее, чем просто свидетельство доброй воли властей, не препятствующих отныне пространственному оформлению спонтанно возникающих паттернов пешего передвижения граждан.
Мы видим желание эти паттерны раз и навсегда зафиксировать, причем, желание довольно сильное, избыточное. Желто-зеленые оградки как раз за эту избыточность и отвечают. Вот, значит, были тропинки, дорожки, протоптанные через газоны. Планировка построенного нами района вам не понравилась — ладно, это было давно. Узаконим, значит, ваш спонтанный порядок. Но простого жеста легитимации (асфальтирование) оказалось недостаточно. Оградки здесь — пространственная манифестация окончательности. То есть: не можете ходить в обход, как положено, — ладно, черт с вами, вот вам ваши дорожки. Но это и все. Это ваши дорожки, вами по доброй воле протоптанные, — и все, никаких новых дорожек или тропинок. Революция состоялась, результаты ее (частично) зафиксированы, вопрос закрыт.
Перед нами весьма точный — и, что важно, произведенный совершенно неосознанно — перевод на язык пространства преобладающих в российском обществе представлений о том, как следует относиться к нашей недавней истории. Представления эти практически исключают возможность того, что мир может быть устроен иначе. Что он, если и движется диалектическими рывками, то, по крайней мере, не обязательно в промежутках между ними пребывает в статичном состоянии. На самом деле, конечно, он в это время живет. Протоптанная вчера удобная дорожка потеряла смысл после того, как из-за кризиса закрылся местный продуктовый. Открылся другой — но не на месте старого, а вовсе в другом конце улицы.
Так возникают новые тропинки — а прежние, заасфальтированные и для надежности обнесенные желто-зелеными оградками, оказываются никому не нужны.
Вообще говоря, на полях следует отметить, что термин «спонтанный порядок» применительно к системе самопроизвольно возникающих в городской среде тропинок разворачивается в довольно сложную историю, о которой мы как-нибудь поговорим отдельно — по крайней мере, эволюция систем, образованных такими тропинками, кажется, поддается математическому моделированию (раз, два, три).
Впрочем, прагматика этого текста носит несколько более публицистический, что ли, характер, — поэтому вот вам несколько более приземленных наблюдений. Процессы огораживания и вообще демаркации внутренних городских границ на низовом уровне, — скажем, микрорайона — контролируются довольно слабо. То есть вот именно здесь мы можем наблюдать пространственные практики, являющиеся результатом горизонтального взаимодействия акторов городского пространства, почти не опосредованного властными инстанциями на уровне округа или города. Возникающие в итоге топологические ребусы, вроде бы, должны ставить нас в тупик. На самом же деле, пусть не все они, но большáя их часть, вполне могут быть прочитаны, то есть внимательному наблюдателю вполне под силу выдвинуть правдоподобную гипотезу происхождения той или иной пространственной диспозиции.
Давайте попробуем. Вот например, повнимательнее присмотревшись к следующей фотографии, мы увидим замечательную деталь: двойное ограждение между площадкой у входа в дом и газоном[2].
3. Бесконфликтное взаимодействие городских служб
На самом же деле, здесь мы видим не просто деталь пейзажа, двойное ограждение непонятно чего от непонятно кого, а, напротив, пример неожиданно слаженного взаимодействия двух акторов городского пространства. Первый актор, советский еще, отвечает за эксплуатацию здания: крылечко вот это вот ваше, оно должно быть огорожено такими перилами — металлическими, из бракованных труб. Второй, постсоветский, — защищает газоны от граждан. И вот, вместо того чтобы искоренять неположенные оградки, поставленные конкурентом, выскакивающим вдруг как чертик из табакерки, наши акторы заключают друг друга в объятия — разве что не буквально. Потому что ведь две оградки лучше одной? Ну лучше, конечно, да, что за вопрос?[3]
Следующие иллюстрации и вовсе, казалось бы, не поддаются толкованию.
4–5. Почти разомкнутая ограда
Картинка сверху — это то, что мы видим по дороге изнутри жилого массива к основной транспортной артерии, на которой располагается, в частности, и станция метро. Картинка снизу — то, что предстает нашим глазам, когда мы движемся в обратном направлении. На первый взгляд, перед нами совершенная, в функциональном отношении, бессмыслица: небольшой участок газона, огороженный с одной стороны высоким металлическим забором, а с другой — все той же желто-зеленой оградкой. Для того чтобы понять, что тут происходит, нужно немного сместить точку фокусировки: есть и другие акторы городского пространства помимо муниципальных служб.
Предназначение высокого забора состоит в том, чтобы спешащие на работу граждане не срезали путь и не мельтешили под окнами жителей первого этажа пятиэтажки. Эти-то жители и являются, очевидно, инициаторами установки непривычно высокого ограждения. Домой с работы эти граждане, вероятно, спешат не так сильно — отчего с другой стороны установлена желто-зеленая оградка, обычно защищающая газон. То есть к тем, кто едет на работу, обращен пространственный эквивалент сильного запрета: «Даже не думайте здесь пройти!». А к тем, кто возвращается домой, — слабого: «Не надо сюда идти». Слева от этой конструкции — автостоянка за высоким забором, несколько секций которого и были позаимствованы жильцом одной из квартир на первом этаже для защиты от опаздывающих на работу граждан, — утверждаю я это с большой долей уверенности, поскольку секции на фотографии и те, из которых собран забор автостоянки, — одинаковые.Как уж там жилец-автолюбитель договаривался с муниципальными службами, мне неведомо, — но договорился. Высвободившиеся секции оградки муниципалы вовсе даже не украли, а пустили в дело. Вот они, стоят неподалеку, отделяют не совсем понятно что — от не совсем понятно чего:
6. Лишние оградки не украдены, а как бы пристроены к делу
Аузан, Кордонский и районная поликлиника
Заключительную часть этого текста автор собирался посвятить попытке ответить на вопрос о том, почему в Москве и в других российских городах, и даже не обязательно в городах, — столько заборов. Потому что их ведь действительно довольно много — и в Перми, и в Москве, и в новой субурбии, и в старых деревнях. Однако писал я этот текст непозволительно долго. То есть буквально: начал летом — заканчиваю осенью; начал в России — заканчиваю за ее пределами.
Во время пути, как известно, собачка могла подрасти — ну или как-нибудь еще измениться. Изменилась она таким образом, что автор задался вот каким вопросом: имеет ли вообще смысл говорить о том, что в Москве и в других российских городах — а также вокруг городов и между ними — заборов больше, чем «в других странах», или попросту как-то особенно много?
Ответа на этот вопрос у меня нет. Для того чтобы его получить, придется провести довольно масштабное и дорогостоящее исследование, — но я позволю себе усомниться в том, что ответ будет однозначно положительным. Во многих европейских городах — если они не охраняются ЮНЕСКО и в целом умеренно туристические — оград и заборов как таковых, по-видимому, не меньше, чем в Москве или, скажем, Екатеринбурге. Заметим, что слово «европейский» здесь означает города, расположенные как в странах ЕС, так и в других частях Европы, например, на Балканах. Однако тема российских заборов существует — и с некоторой регулярностью возникает в публичном пространстве (то ли в опосредованном виде, как с «Длинными историями Перми», то ли вполне прямо.
На самом деле, неизвестно, больше ли в России заборов, чем в других странах, — однако ясно, что они заметнее. И пытаться ответить на вопрос о том, почему они заметнее, кажется мне более продуктивным занятием, чем поиск спекулятивных объяснений, почему их много. Возможно забор в России действительно структурирует аморфное пространство — но скорее всего, структурирует он не саму территорию (сколько квадратных километров тайги можно структурировать при помощи забора?), а ее образ. Основной проблемой ограды оказывается ее отчетливо выраженная двойственная природа: огораживание происходит одновременно в материальном и символическом пространстве, и эти два процесса далеко не всегда связаны прямо.
Я предположил бы, что так заметны заборы в России как раз потому, что их основная функция — обеспечивать визуальную безопасность.
Поэтому они, да, выше, чем принято в других странах, и однороднее: забор как средство маскировки не просто обеспечивает непрозрачность для взгляда, но и отводит его. В качестве побочного эффекта возникает ощущение, что заборы повсюду, — во-первых, потому, что внешне это примерно один забор, а во-вторых, потому что он не бросается в глаза, но зато часто обнаруживается — когда в него упираешься, иногда в самый неожиданный момент.
Александр Аузан полагает, что «чем выше и плотнее забор, тем ниже уровень взаимного доверия в обществе», то есть социального капитала. В известном смысле, это, вероятно, так и есть, однако это утверждение можно уточнить. Не бывает заборов вообще — и даже совершенно, казалось бы, бессмысленные топологии московских желто-зеленых оградок поддаются, как мы видели, попыткам интерпретации. Действительно ли высота и плотность забора находятся в обратной зависимости от уровня взаимного доверия — и кого к кому? Визуальная безопасность, о которой шла речь выше (и которая, собственно обеспечивается высотой и плотностью забора), не равна безопасности реальной. Вместе с тем, снижая вероятность того, что происходящим или находящимся на огороженном участке заинтересуется кто не надо, визуальная безопасность снижает уровень тревоги у его обитателей. Возведение непрозрачной ограды — это сопротивление прежде всего не непосредственной угрозе проникновения или насилия (такие ограды выглядят совсем иначе — см., например, здесь или здесь), а предполагаемому паноптическому взгляду. Там, где забор не является чисто символическим, сигнифицирующим — как в случае ограждения у входа на Красную Площадь или желто-зеленых оградок, — он служит снижению скорее не мобильности — это как раз вторичная задача, — а прозрачности.
Симон Кордонский в «Поместной федерации» описывает современную Россию как наложение двух пространств: пространства «реальности» и пространства «на самом деле». Первую Кордонский определяет так:
Пространство чаще всего мешает отечественной власти в достижении ее целей, поэтому его приходится преодолевать, модернизировать и минимизировать. В результате таких действий возникают структуры иерархированных связей, имитирующие социальное пространство в системе власти и выступающие для нее единственными пространственными реальностями. <...> Жизнь в этих пространствах сводится к функционированию в системе власти. Назовем эти сформированные усилиями власти пространства тем, что существует «в реальности».
Однако, люди,
живя «в реальности», стремятся отгородиться от нее и формируют локальные пространства частной и общественной жизни, которые — в отличие от «реальности» — существуют «на самом деле». То, что есть «на самом деле», не только не совпадает с «реальностью», но и не совместимо с ней, хотя и не отделимо от нее, сосуществуя с «реальностью» в физическом пространстве». И далее: «Пространственная жизнь «на самом деле» — как противоположность функционированию в системе территориальной власти — происходит в том, что я называю, вслед за Александром Кривовым, поместьями. Поместьем становится часть «реального» пространства, отделенная от него границей любого рода, в том числе и забором, и преобразуемая сообразно «человеческим» представлениями о том, как оно должно быть организовано[4].
Я не хотел бы здесь углубляться в подробный разговор о цитируемой главе из Кордонского — тем более что по части ясности изложения этот текст весьма далек от эталонного, — однако его «поместье» вполне годится в качестве метафоры.
Высокий и плотный, по выражению Аузана, забор в России поставлен не от соседей. То есть и от них тоже, но это связано с отсутствием настоящей, годами и десятилетиями, как в других странах, складывающейся территориальной сегрегации по социальному признаку.
Поставлен он в основном от власти, от правительства, а его высота и плотность связаны как раз с тем, что маскировочные функции здесь преобладают над собственно защитными. Тут возникает вопрос: разве высокий плотный забор сам по себе не привлекает внимания к тому, что находится за ним? Разумеется, привлекает — если таким забором окружена, например, одна территория. А если все или множество, он становится не виден, его как бы не существует, он сливается со средой. В этом смысле «плита Лахмана», дешевое серийное изделие советского образца является идеальной маскировкой: ограждение из таких плит вообще незаметно, оно повсюду, им огорожено все.
Разумеется, «поместье» может быть огорожено и прозрачным забором. Такие переходные формы возникают в момент образования поместья, они обозначают начало процесса обособления — и в случае удачи сменяются более высокими и плотными оградами. Кроме того, прозрачными заборами оказываются огорожены другие территории с неясным статусом — те, чьи условные хозяева хотели бы контролировать их полностью, но по тем или иным причинам не могут.
Здесь самое время обратиться к вопросу об ограде вокруг районной поликлиники. Вот она, на следующей фотографии:
7. Ограда у входа в районную поликлинику
Начальству поликлиники, по всей видимости, очень хотелось как-то упорядочить человеческие потоки у вверенного ему здания и заодно показать, кто здесь хозяин, — тем более, что в непосредственной близости от этого стратегического объекта находится школа (неорганизованные дети) и спортплощадка (разгоряченные неорганизованные дети), а также рынок (неорганизованные спекулянты и мешочники).
Предлог для восстановления порядка долго не находился, однако кто ищет, тот всегда найдет.
Как свидетельствует укрепленный на заборе неприметный знак, запрещающий курение, руководство поликлиники решило объединить два пункта статьи 12 15-ФЗ «Об охране здоровья граждан от воздействия окружающего табачного дыма и последствий потребления табака», — а именно пункт 2 (запрет курения «на территориях и в помещениях, предназначенных для оказания медицинских, реабилитационных и санаторно-курортных услуг») и пункт 4 (запрет курения «в местах на открытом воздухе на расстоянии менее чем пятнадцать метров от входов в помещения железнодорожных вокзалов, автовокзалов, аэропортов, морских портов, речных портов, станций метрополитенов»). Решило, отсчитало на глаз по 15 метров — и поставило забор, разместив на нем знаки, запрещающие курение. При том, что о прилегающих к медицинским учреждениям территориях в законе ничего не говорится, а к «органам государственной власти субъектов Российской Федерации», которые «вправе устанавливать дополнительные ограничения курения табака в отдельных общественных местах и в помещениях», руководство поликлиники вроде бы не относится.
Вопрос же о том, как следует понимать желто-зеленые оградки — и проще и сложнее. По всей видимости, изначально, в рамках городского дизайна — это действительно такой «дисциплинирующий инструмент вообще», небольшая деталь полицейского государства, Polizeistaat (термин, не оценочная категория). Но с ними, как мы видели, происходит то, что обычно происходит в России с инструментарием полицейского государства: он даже не то чтобы целенаправленно апроприируется гражданами в своих целях — хотя и такое бывает, — нет, в основном он как-то, что ли, ржавеет и расплывается, становясь естественной деталью ландшафта — и просто ландшафта и социального. А дисциплинирующая его функция расточается и со временем вовсе исчезает, неизвестно куда. Машинерия этого расточения — отдельный сложный предмет, требующий отдельного же рассмотрения, но уже, конечно, за рамками этой колонки.
