Есть неплохой маркер, позволяющий почти безошибочно выяснять, не живем ли мы, случаем, в историческое, выдающееся время, сами того не замечая.
Пропустить смену эпох легко, множество людей так и делает; скажу больше — это рано или поздно происходит со всеми. Все пошли освобождать Крым, а вас, слава Богу, не взяли, у вас панкреатит. Может быть, поэтому сразу после времен исторических, переломных так много выходит из тени людей, отношения к действию не имевших, — и самым непредсказуемым способом именно ими действие продолжается. Когда вы присоединяли Аляску, им было неудобно так просто сидеть — что-то они там себе думали, ведь дух истории и на них действовал. И вот теперь, когда вы наконец переустроили мир на новых началах и решили перед триумфом хором сказать «Хорошо!» — какой-нибудь Малевич, Сталин или Шнитке (истории здесь неважны качества личности, ей важна готовность продолжать по-своему) неспешно продувает серебряную трубу, чтобы рассказать в том числе и вам, чтó это было. Чем вы были заняты на самом деле, какую историю вы сотворили — расскажут они.
Не то в самый разгар событий. О главном в такие моменты сообщается вскользь, как бы с сомнением. Большие события сложно видеть. Хотя XX век был потрачен прессой на то, чтобы научиться, наконец, видеть их адекватно, писать о них в размер — контринтуитивно: человеку свойственно осторожничать в этом — чтобы не отравиться духом времени, замедлять дыхание и говорить по слогам.
Поэтому всякий раз, когда происходит что-то совсем серьезное, оно действует на реальность как увеличительное стекло.
Читать с лупой — навык твердо уверенных в себе людей: из моих близких на моей памяти так делала лишь моя тетка Александра, и читала она так исключительно псалмы, которые, впрочем, она и так выучила наизусть задолго до того, как ослабло ее зрение. Для тех, кто непредусмотрителен (а как предусмотреть катаракту?), основной текст и с хорошим зрением неочевиден. Зато на его периферии увеличительное стекло искажает все гомерически — основа реальна в мелочах, но как это все неправдоподобно!
Вот, например, какие-то три недели назад сообщалась байка о том, как бывший премьер-министр Михаил Фрадков уехал в Индию, где вступил в индуистскую секту древоподражателей — если простоишь на своих ногах непрерывно два года, в том числе и во сне, то дальше можно уже не стоять, а проповедовать подражание деревьям в новом статусе. Учитывая, что Фрадков, один из лучших руководителей правительства за последние два десятилетия, возглавляет сейчас Службу внешней разведки, даже непонятно, как это опровергать: СВР традиционно никакие свои успехи не опровергает и не подтверждает, мало ли какие существуют разведовательные технологии в Индии и мало ли как их можно осваивать главе службы. Неправдоподобно — ну, а что в такие времена правдоподобно? На периферии увеличительного стекла все неправдоподобно. А правдоподобна ли наша нынешняя жизнь — стремительное, виданное немного где в мире богатство, приобретенное неожиданно, с совершенно не готовым ни к чему подобному обществом и совершенно обалдевшей от всего этого весьма посредственной и абсолютно деморализованной во всех смыслах элитой. Совместно они полагают все это то ли торжеством исторической справедливости, то ли сбывшейся русской заветной сказкой (ловили на траулере макроруса у берегов Мавритании, поймали какую-то говорящую то на арабском, то на китайском морскую щуку, отвезли по ошибке вместо НИИ ихтиологии в НИИ народохозяйственного прогнозирования, а она им и говорит, подбоченясь пером плавника...), то ли просто уловкой Пентагона: ну, сионисты, запутали, хотя и приятно умеют, тут спору-то нет. Оттого и самые невероятные новости — это просто искаженные некрупные, неосновные истины. Господина Фрадкова, в конце концов, давно не видно на публике, отсюда и индуизм, и древоподобие. Прирос.
По специфическому искажению второстепенных новостей и непредвиденному их увеличению в сравнении с действительно важным, очевидно, и можно диагностировать времена, в которые действительно что-то происходит. В иные же времена, когда, по сути, ничего не происходит, новости всегда величественны, важны, полны сообщений о всяких и всяческих свершениях, о грандиозных и уже реализованных отчасти планах, о крупных региональных инфраструктурных проектах, организационных разгромах и управленческих прорывах, перегорождении великих рек великими плотинами и ленинских университетах миллионов. Но обыденные новости в эти времена неинтересны и видны так, каковы они есть на самом деле. Венедикт Ерофеев мечтал о стране, где нет места подвигу, где все малодушны, где все делается печально и неправильно. Думаю, во многом и потому, что в его десятилетия просто невозможно было кабельные работы при строительстве международного аэропорта Шереметьево выдать, как это делается сейчас, за «инвестиционный проект в сфере ликвидации цифрового неравенства» стоимостью в 23 миллиарда рублей в год или что-то около тех невероятных денег. В сику люди играют на обычные, на медные деньги, а кабель отмок: все прозрачно и невыносимо, прямо как с похмелья, равенство не цифровое, но аналоговое, бедное, буквальное и потому точнее любой цифры и даже буквы Ю.
Оставим ненужные вопросы о том, что же это такое историческое сейчас происходит, что непрерывно всплывает в новостях какая-то совсем уж фантасмагория.
Это мы поймем только потом, когда придут те, кто непосредственно к истории уже опоздал, а сейчас только настраивается. Но к фантасмагории привыкаешь, и в определенный, как вот этот, момент становится не только неинтересно читать тексты, в которых понятно, всерьез автор или шутит, — но и писать их неинтересно. Есть два эзоповых языка. Первый — это когда нельзя сказать ясно, потому что за это смешают с землей. Второй — когда нельзя говорить ясно потому, что адресату такое сообщение покажется недостоверным и даже и не ему адресованным. Думаю, сам Эзоп из второй эпохи, а не из первой. Исказите реальность так, чтобы на периферии увеличительного стекла она искажением линзы восстановилась обратно, и лиса и журавель в переводе Лафонтена, а затем Крылова обратятся теми, кем они являются на самом деле: нами, греки, нами.
Да и что говорить: глаз — это всего лишь выпуклая линза, а неисторических времен, разумеется, не бывает, поэтому мы тоже живем во вторую эпоху, а не в первую, как бы нам не хотелось оправдать себя обратным. Хотя говорящих и не любят, с землей попытаются смешать не их, а лишь тех, кто перейдет от слов к делу.
Погодите, будут и такие, и они не будут оправдываться. Всегда будет плохо, когда не в чем будет оправдываться.
***
Идея разработки Программы управляемой социально-экономической институциональной деградации Российской Федерации до 2020 года пришла мне в голову после знакомства с рядом аналогичных разработок правительственных и надправительственных структур вокруг бюджета на 2015–2017 годы. В первую очередь это третья глава сентябрьского доклада Всемирного банка о возможных стратегиях диверсификации экономики РФ — это одна из первых работ, основанных, в отличие от большинства работ этого рода 2004–2013 годов, на выглядящей подозрительно просто, если ее сформулировать, идее — нынешнее нефтяное богатство России является не столько проблемой для развития экономики, сколько возможным источником финансирования реформ и гарантирует некоторый запас прочности для политической системы, неизбежно снижающийся в трансформационный период. Иными словами, при $50 за баррель надеяться, собственно, не на что — разумеется, если вы не сторонник мобилизационной модели экономики и не рассчитываете при этом на генеральского уровня снабжение. Поверьте, из немобилизационной экономики эта пайка смотрится очень убого, в странах Восточной Европы реформы шли во многом проще именно из-за наличия некоторого количества пожилых людей, помнящих времена Пилсудского и Бенеша и потому знающих эти истины предметно. $100 за баррель дает некоторые возможности и для разумного-доброго-вечного, особенно если творящий разумное-доброе-вечное готов без зависти смотреть на растущие по соседству с богадельнями дворцы принципалов этой благотворительности. Текст экспертов Всемирного банка (который, впрочем, по достоинству может быть оценен, видимо, только экономистами — он опирается на популярную сейчас в левом мэйнстриме теорию «национального капитала», который включает в себя, помимо финансового капитала и ресурсов, «человеческий», «инфраструктурный» и «экологический» капиталы; это довольно специальный образ мышления, неэкономистов скорее раздражающий) посвящен тому, как именно рационально мыслящее правительство могло бы потратить остатки нефтяного богатства (в ВБ уверены, что это именно остатки — текущий рост затухает, по этой версии, в силу того, что исчерпан потенциал экономических реформ 1994–2003 годов) на то, чтобы в среднесрочном будущем было что перераспределять.
Впрочем, сами по себе идеи ВБ, экспертных институтов Белого дома, Минэкономики, также порой разрабатывающих эти концепции (однако, как правило, несистемно), основываются на том, что бóльшую часть национального дохода России следует направлять не на текущее потребление, а на институциональное и инфраструктурное строительство — и одновременно ликвидируя барьеры для экономического, а то и социального роста. Отметим, в этом виде рекомендация ВБ выглядит в значительной степени кабинетной, отвлеченной мудростью. В текущей российской реальности институциональное строительство и текущее потребление, собственно, неотличимы. Задачей номер один для любого уважающего себя реформатора в России является создание (с последующим финансированием) новых институтов, которые станут его социально-политической базой, — это одна проблема. Вторая проблема, товарищи, вытекает из первой — барьеры для экономического роста при ближайшем рассмотрении как раз и являются несущей конструкцией экономической реальности, они, в сущности, и есть главные, основные экономические институты в России.
Любое правительство этой страны видит в позитивной дискриминации всего, что выглядит в экономике прогрессивным и способствующим росту ВВП, свою главную, титульную задачу.
Недаром министерство экономики на самом деле называется министерством экономического развития: просто работающая экономика никому, в сущности, не необходима, нужен рост, нужно движение вперед. Движение это обеспечивается поддержкой Белым домом всего того, что появилось в экономической среде и что-то обещает; если оно не появляется само, то его следует порождать искусственно, бизнес-инкубаторами, акселераторами, ангелами-инвесторами, а то ведь обыкновенные инвесторы — черти и желают прибылей.
Существует концептуальный спор между сторонниками создания в РФ бериевской кустовой модели самоорганизации инновационной промышленности вокруг военно-промышленного комплекса (если кто не верит в его успешность, пусть подумает про «Буки» и «Тюльпаны» в Луганске этим летом — России есть что показать) и, с другой стороны, адептами позднесоветской модели симбиоза гуманитарных и промышленных институтов — «косыгинской» модели, в 1970-х реализовывавшейся, например, будущим московским градоначальником Юрием Лужковым сначала в химико-технологических НИИ, а затем и в системе московских овощебаз. Грубо определяя, первая модель — это советские «физики», вторая — «лирики», пятьдесят лет спустя наследники первых стали концерном «Росатом» Сергея Кириенко, вторые — «Роснано» Анатолия Чубайса. Если рассуждать о конструкции барьеров в экономике России, то первые являются основными барьерами для развития вторых, а вторые — для первых, и именно конкуренцией двух типов друг с другом определяется и будет определяться поступательное социально-экономическое развитие России и до 2020 года, и, подозреваю, после 2020 года тоже.
Традиция описывать исправительный лагерь через зелень на площадке для прогулок заключенных и на основе интервью с активом заключенных весьма почтенна, впрочем, не будем придираться — рядовой контингент еще менее пригляден, драки и поножовщина в российском бизнесе — обычное дело, на то в России и нужны министерства, чтобы занять эту братию созидательным трудом на благо страны. Однако нет никаких сомнений в том, что строительство в экономике России действительно работающих и свободных институтов нереально без разрушения ряда институтов уже существующих, определяющих ее текущий облик. И, поскольку в текущей политической ситуации категорически не виден сценарий, при котором реформаторы в Белом доме могли бы пойти на административную ликвидацию барьеров —несущих стен (в конце концов, нельзя же, как Каха Бендукидзе предлагает украинцам, пойти на принудительное разрушение среды, сформировавшей реформаторскую когорту, — какое же разумное правительство примет решение о ликвидации того, что порождает реформы как таковые?), правительству следует заняться делом политически более перспективным — а именно, программой ускорения деградации существующих основополагающих институтов путем стимулирования их движения по той траектории, по которой они и так движутся с завидной скоростью.
Собственно, идея программы институциональной деградации и заключается в этом — все ресурсы, которые можно изъять из обслуживания социальных обязательств (довольно крупных, но вполне посильных — в конце концов, население все эти игры социальных инженеров не должны по возможности затрагивать сильно, дело населения — варить варенье и пить с ним чай индийский байховый, сорт высший, расфасовка по 50 грамм), следует распределять среди ключевых институтов — «Роснефти», «Газпрома», ВПК, РЖД. Любой бизнес вне узкого круга национальных чемпионов должен уяснить, что правительство Российской Федерации на срок не менее пяти лет готово толико возможно точно следовать Священному Писанию: отниму у бедных и отдам богатым; никакая господдержка, никакое госфинансирование невозможно, никакие коррупционные сделки невозможны вне государственного аппарата.
Хотите пилить — идите на госслужбу, за ее пределами вы можете рассчитывать только на себя.
Напротив, в узком кругу государственного и окологосударственного бизнеса следует реализовывать практику максимальной толерантности к коррупции до тех пор, пока она не угрожает базовой функции госмонополии. Поощрять также следует и любую попытку растаскивания госактивов — тогда как идеи приватизации следует отвергнуть, если они не сопровождаются окончательным и безусловным вычеркиванием приватизируемой структуры из списка национальных чемпионов. Должен быть поставлен безусловный барьер на пути нерационального использования госресурсов — любая копейка, потраченная вне заранее оговоренного круга, должна быть объявлена преступлением против государства, которому нет дела до того, что не касается его непосредственных интересов.
Разумеется, правительственные структуры не исправишь — стремление государства расширяться настолько, насколько возможно, ограничивается лишь недоступным и для нас, и для реформаторов способом, не будем его даже обсуждать. Все новое не будет полностью свободным, это хуже любой государственной измены. Но это неизбежное зло: всякий частный бизнес, готовый продать первородство за чечевичную похлебку, слаб, любой, кто поддался искушению уйти под госкрыло, пусть займет место в стойле и жует свою господдержку. То, что останется живо, не пропадет ни в каких условиях.
Все же остальное будет впятеро, а то и в десять раз быстрее, чем сейчас, двигаться к своему логическому финалу. Винни-Пух в поисках меда или сгущеного молока уничтожается только постоянным пропуском на склад готовой продукции пищевого комбината. Не бойтесь, он съест много, но не так много, чтобы Пятачок и Кролик умерли с голода. Чай, не гражданская война — умрет от диабета, как умирают «Роснефть» и «Транснефть», как умирают в 2014 году все раскормленные до неприличия госкомпании. Не надо вот этого «пока толстый сохнет, худой сдохнет», вы не голодаете. Лучше дайте им все — пока они на правильном пути, вам есть на что надеяться. Если они выживут и адаптируются — вам крышка. А шансы есть.
Но когда они наконец деградируют до безопасного уровня — занимайтесь чем хотите. Они будут беззубы и беззащитны, а ведь это и есть барьеры для институционального развития. Только не ходите после этого в правительство — это одноразовый сценарий. Хотя, конечно, никак не одноразовый. Но этим реформаторы могут пренебречь — это не их дело. Сначала диабет, а лучше — еще и цирроз. Экономическая свобода — потом. А значит, и любая — потом.
Поэтому все эти строки можно смело зачеркивать: хотя какой-то смысл в них и есть, они скорее для развлечения, чем для обсуждение. Текст не место для дискуссий, для этого существует реальность. А это просто соринка для глаза — еще один способ искажения кривизны линзы. Чтобы не пялился так безмятежно, как принято пялиться на все непонятное в славном этом 2014 году.
***
Все бы хорошо, если бы еще не нужно было отвечать на вопрос: Господи, да за что же вы нас ненавидите? Что мы вам такого сделали? И это вопрос, на который нельзя отвечать ни каким-нибудь диалектом эзоповой мовы, ни неискренне, ни без раздумий, как мы каждый день норовим, называя последний образ мысли «честным».
Ведь действительно существуют миллионы людей, для которых наша ирония в отношении нынешних времен и нынешних социально-экономических порядков болезненна, разрушительна и оскорбительна.
Полагаю, не будет большим преувеличением предположить, что общество наше — и это наследие поздних 1970-х — по-прежнему бесклассовое. Во всяком случае, если за классовым анализом нынешнего нашего общества не видно бессовестного шулерства, то, скорее всего, за ним обнаружится наивность или школярская попытка силовой квадратуры очевидного круга. Имущественное расслоение имелось и при развитом советском социализме, обществе вполне бесклассовом даже официально. Но, если и предположить, что за 20 с лишним лет новой российской реальности классовое расслоение этого общества началось, то, по крайней мере, до того, как не произойдет успешная передача своих порций власти, собственности, статуса внутри классов между первым и вторым поколением, сложно говорить даже о социальных стратах Толкотта Парсонса.
Если думать максимально отвлеченно, то даже в лозунге «пересмотра итогов приватизации», этом священном ужасе всех российских правых, нет ничего неприемлемого или во всяком случае такого, чего нельзя было бы обсуждать честно, открыто, а не c помощью аргументов «нельзя разрушать священное право собственности». Да, основная сложность с нынешними правами собственности заключается как раз не в том, что соответствующие главы Гражданского кодекса и вытекающие из них правоприменительные практики несовершенны в такой степени, что принципиально хуже, например, финских или тайваньских (немецких и британских, вероятно, несколько хуже, но не в этом суть). При такой-то истории собственности кто же будет уважать право собственника? И надежда на то, что бароны-разбойники станут в третьем поколении инвестменеджерами, очень нетверда. У второго поколения собственников нет интереса устанавливать твердые правила игры, которые и в США-то устанавливали, в сущности, не собственники, а политическая система, где собственник, что бы не говорили американские коммунисты 1920-х, не владел контрольным пакетом — в лучшем случае блокирующим. Не дети баронов-разбойников, закончив университеты Лиги Плюща, сделали Америку раем инвестора, а их однокурсники, дети менеджеров среднего звена в их компаниях, — им светила карьера или такого же наемного менеджера, или госслужащего, они выбрали второе и отвергли коррупцию, поскольку были идеалистами. Возможно, так было бы и в России — если бы в окружении реформаторов 1990-х не обнаруживалось такое количество швали, что и на сахалинскую каторгу не в каждый год из континентальной России на пароходе привозили. К слову, по большей части шваль эта к середине 2000-х сгинула, сошла со сцены — но принципы ее честные люди вполне унаследовали.
Но дело и не в том, что крупные состояния в России нажиты в значительной мере случайно. И в целом в современной экономической модели вклад человека в свое богатство довольно невелик, случай действительно играет очень большую роль в том грандиозном казино, вход в которое в большинстве развитых стран мира довольно недорог: высшее образование, специфическое сочетание готовности к командной игре и неконформности, наконец, способности к управленческой работе (современный миллионер, по крайней мере большинство из них, — это успешный управленец и специалист в области управления человеческими коллективами), но таких людей на Земле — сотни миллионов, это очень нередкий дар, остальное же — кости, выпадающие на шесть и на пять, когда у всех два и один. Дело, думаю, в том, что невозможно говорить всерьез, что модель собственности еще устоится и станет уважаемой в таком обществе, где второе поколение выигравших от приватизации поголовно учится не корпоративному праву и не финансам, а карабкается по винтовой лестнице прокуратуры наверх или же идет в Академию госуправления госуправлять.
Можно было бы говорить о пересмотре итогов приватизации содержательно — по крайней мере с теми, кто имеет в виду пересмотр с целью переприватизации, расторжение приватизационных сделок ради будущих законных приватизационных сделок — тех, что будут работать на институты собственности десятилетиями и веками. Правда, люди, желающие поговорить об этом, хотят обычно совершенно другого — восстановления советского социализма в какой-то новой, отличающейся фасоном пуговиц и покроем лацканов версии, их рассуждения о любой собственности сводятся всегда к тому, что есть только один законный вид собственности — общенародная, то есть никакая, ничья, то есть — начальника-управляющего.
Но есть что-то нездоровое в том, что разговоры о классовом расслоении российского общества ведутся теми же людьми, что говорят не только о том, что права собственности в России не должно быть (это-то как раз нормально), но и о том, что его как такового в России нет.
Если никто ничем толком не владеет, то о каких же классах, о какой буржуазии и о каких капиталистах вы изволите толковать?
Однако в этом самом пока бесклассовом (и, я уверен, еще надолго бесклассовом) обществе есть множество честных людей, для которых установление новых честных и справедливых правил игры, разумного общественного самоуправления и монтаж сравнительно эффективной политической машины станут личной катастрофой и крушением надежд. Не надо говорить, что это люди дурные, что они обязаны своим благополучием, своей самореализацией, своими успехами исключительной несправедливости. Те, кто проектировал и строил Сочи к 2014 году, те, кто благоустраивал российские города, те, кто будет создавать мост в Крым из России, — по большей части люди, которые как минимум не хуже всех тех, кто объективно требует разрушить их жизнь, их налаженный быт, предлагает прервать их вполне честные по любым мировым меркам карьеры в иностранных компаниях, поставить под вопрос все их заслуги — вернуть их к первобытному состоянию. И ради чего? Нынешняя Россия — не самое дурное в мире место, здесь нет и сотой части того «геноцида русского народа», «уничтожения интеллигенции», «растления молодого поколения» и «истребления будущего следующих поколений», о которых можно услышать в речах наиболее рьяной оппозиции. Мало того, при пристальном взгляде на эту оппозицию действительно следует констатировать: нет, в том самом справедливом и честном обществе, которого они чают, они не будут конкурентоспособны. Они необразованы, они не блещут талантами и добродетелями, они не в состоянии сформулировать позитивную программу, они двух слов-то связать не могут. В их речах много верного (и, что еще более обидно — подслушанного в критических рабочих дискуссиях лоялистов в своем кругу: сами знаем лучше вас, но не от вас же это слышать!), но что с того? Как можно идти за идиотами?
А на это идиоты, то есть мы, что-то должны отвечать. И я могу на это ответить примерно следующее.
Мы оппозиционны ровно в той же мере, что и вы, но так вышло, что мы по нереабилитирующим нас всех обстоятельствам не имеем возможности ответить на прямо поставленный вопрос уклончиво. Мы не видим в вас непосредственных врагов, мало того, мы не уверены даже в том, что таковые среди вас присутствуют в значительном количестве — наконец, нам жаль, что среди вас есть те, кто такими станет. В сущности, ничего личного между нами нет. Мы лишь полагаем, что мы не можем позволить себе оставить все, как есть. И мы уверены в том, что и вы, не будучи принуждены обстоятельствами, оставили бы все как есть, имея возможность изменить все в лучшую сторону.
Да, мы действительно не остановились бы, если бы выяснилось, что в лучшей и более успешной на наш взгляд России невозможны велодорожки, олимпийские стадионы в Сочи, русский Крым и евроремонт в Троице-Сергиевой лавре — не говоря уже о безусловных успехах некоторых институтов российского здравоохранения и образования, о прорывах в IT-индустрии, в области спорта, да много где еще. Дело не в том, что нам этого не жаль. Мы даже не будем говорить о том, что это нам неважно — хотя по большей части нам это действительно неважно, так уж вышло.
Дело в том, что мы в любом случае будем выступать против всего того, что считаем невозможным в стране, где мы живем, не считаясь с тем, что это разрушит планы других хороших людей.
Мы и сами — такие же хорошие люди или по крайней мере должны считаться таковыми, исходя из принципов свободы, равенства и братства. Это идеализм: он есть и в вас.
На самом деле нет никаких двух эзоповых языков: нельзя говорить открыто только там, где за переход от слов к делу полагаются большие проблемы, неважно, какого рода проблемы — общество, которое не может говорить открыто, нездорово. Но есть на что надеяться: рано или поздно проблемы эти накапливаются у такого количества хороших людей, что они перестают их волновать. Если такое случится — что беспокоиться, здание, которое мы, право слово, тоже ценим и любим, нужно переделывать или восстанавливать. Во всяком случае, есть причина, чтобы этого хотеть, — хотя бы и боязнь того, что оно свалится нам всем на голову. Чем не причина.
В той мере, в которой мы можем, мы делаем то же, что и вы, — чаще всего буквально: вы не напрасно подозреваете нас в своих грехах, мы такие же, и нас, как и вас, это беспокоит. В той мере, в которой мы не можем справиться с этим беспокойством, — мы делаем то, что вы будете делать завтра. В той мере, в которой мы правы, — вы будете с нами. В той мере, в которой мы неправы, — вы будете не с нами, и мы проиграем. Но мы не отступим — точнее, вы не отступите.
Намерения наши лишь кажутся будущей трагедией: это совершенно обычное дело, и в той или иной мере перестройки и демонтажа любой системы требуют в любом обществе, ведь абсолютная несвобода — более недостижимый идеал, чем почти реальная абсолютная свобода. А то, что вам видится все это нелепым и чудовищным, — виной тому лишь увеличительное стекло исторического, необычного времени, видного пока только по искажениям. Присмотритесь: в центре линзы все видно пусть и преувеличенно, но зато совершенно ясно.
