Существует, и наверняка никуда в ближайшее время не денется, асимметрия в оценке репутаций, в основном посмертных, представителей различных культурных сфер, так или иначе сотрудничавших с экстремистскими и бесчеловечными режимами — существует несмотря на растущее повсеместное понимание, что определять, кто из массовых палачей минувшего столетия был менее кровожадным, как минимум бестактно. Объясняется эта асимметрия довольно просто: коммунистическая утопия, по крайней мере на словах, была универсалистской и инклюзивной, обещанием совместного светлого будущего всем народам (после того как будут истреблены классовые враги), а нацистская — эксклюзивной, адресованной конкретной «расе», к которой большинство из нас не принадлежит и примазаться не может.
Поэтому риторика у левых всегда соблазнительнее, чем у правых, и ошибки коммунистических покойников кажутся более простительными.
Достаточно сравнить загробную славу Пабло Неруды и Эзры Паунда.
В любом случае предполагается, что главная претензия такого покойника на посмертную репутацию не сводится к его идеологии и что свои заслуги он приобрел в какой-нибудь неоспоримой области — и сталинист Неруда, и поклонник Муссолини Паунд были талантливыми поэтами. Какую бы тень ни бросало роковое заблуждение и сотрудничество на творческую биографию, имена Герберта фон Караяна или Рихарда Штрауса мы предавать забвению не намерены, музыка не виновата.
Но есть и такие области культурной деятельности, в которых эта разница поневоле становится нерезкой, а асимметрия — реальной; философия — явно одна из них, и речь здесь, конечно, не о советских мастерах марксизма или гитлеровском витии Альфреде Розенберге, никакого реального следа в дисциплине не оставивших. Советский режим в любом случае не заручился поддержкой ни одного значительного философа, поскольку полностью монополизировал эту интеллектуальную сферу, она на 70 с лишним лет была фактически отдана на откуп комсомольским дружинам. Совсем иное дело — Мартин Хайдеггер, которого по сей день многие относят к числу крупнейших мыслителей прошлого столетия. И дело не только в профессиональной репутации, и не в официальной нацистской карьере, позорной, но непродолжительной, тут еще и демонстративное удаление от света в лесную избушку в Шварцвальде, навевающее архетипический образ мудреца — вроде того пушкинского старца в пещере, который, проконсультировавшись со своей волшебной книгой, успокоил Руслана насчет девственности Людмилы, уведомив его, что злой волшебник Черномор — импотент.
Те, кто достаточно внимательно следит за моим эссеистским творчеством, могли заметить, что к этому персонажу я обращаюсь не впервые, и формальный повод к такому возвращению дает публикация в Германии так называемых «Черных записных книжек», получивших свое название от тетрадей в черной коленкоровой обложке, в которых Хайдеггер начиная с 1931 года и на протяжении последующих десятилетий запечатлевал свои раздумья по самым разным предметам. В соответствии с его завещанием они сейчас публикуются в рамках полного собрания его сочинений, только что вышли в свет три тома, покрывающие период с 1931 по 1941 год. В свете этой новой информации апологетам Хайдеггера должно быть все труднее проводить демаркационную линию между его философским мировоззрением и его пронацистскими симпатиями, от которых он при жизни так никогда окончательно и не открестился, несмотря на неоднократно предоставляемые поводы.
Как бы мы к нему ни относились, претензии Хайдеггера на место в авангарде западной философии вполне основательны, реализация этих претензий — другое дело.
Он обратил внимание на одно из самых уязвимых мест в метафизике, вошедшей в традицию со времен Декарта: бытие рассматривается как нечто противостоящее нам, внешнее, и единственный способ его объективного познания — устранение наблюдателя с его субъективными ощущениями из объективной картины. Хайдеггер повернул это противостояние обратной стороной, сосредоточив внимание на субъекте, на его «брошенности» и «оставленности» в этом чужом мире, преодолеть которые можно лишь путем обретения «аутентичности», сделав навязанный бытием выбор своим собственным.
В рецензии (paywall) на публикуемые тома в журнале NYRB гарвардский профессор Питер Гордон отмечает глубокий консерватизм всей философии Хайдеггера — я пошел бы дальше и обвинил бы его даже в реакционности, потому что отката за пределы Декарта оказалось мало, и впоследствии пунктом всего метафизического грехопадения был объявлен Платон. Сама по себе реакционность не тождественна нацизму, но аутентичность по Хайдеггеру предполагает некую простоту обихода вплоть до примитивности, его позиция враждебна не только науке (которая в конце концов до сих пор в значительной мере стоит на картезианских позициях), но и технологии, и когда он ставит знак равенства между истреблением евреев и «моторизованным пищевым производством», невольно берет оторопь. Не знаю, первому ли мне приходит в голову параллель с утопией другого знаменитого луддита и ретрограда, Дж.Р.Р. Толкина, в которой бесхитростная аутентичность хоббитов противостоит техногенному кошмару Саурона, но Толкин был не метафизик, а филолог и беллетрист. Для Хайдеггера реальным эквивалентом Мордора всегда была Америка, цитадель научно-технического прогресса.
«Черные тетради», по мнению Гордона, проливают свет на обстоятельства разрыва Хайдеггера с официальным нацизмом, по крайней мере на причины отказа от прямого с ним сотрудничества после годового пребывания в должности ректора Фрайбургского университета. Нацизм просто не оправдал надежд, которые на него возлагал философ, он оказался на поверку частью все того же технологического комплекса Machenschaft, «махинаций», тогда как «идеальный» нацизм, верность которому Хайдеггер сохранил до собственной кончины, имел в его воображении черты сельскохозяйственно-ремесленной утопии толкинского типа, и пресловутая избушка в Шварцвальде в таком контексте вполне на своем месте. Во всяком случае термины «кровь и почва» Хайдеггер отнял у официоза и ассимилировал.
Или вот еще один аспект картины мира, видного из окна шварцвальдской избушки. Антисемитизм Хайдеггера к настоящему времени уже мало кто подвергает сомнению, но обычно прибегают к уловке, относя его к числу личных человеческих недостатков, никак не затрагивающих суть самой философии. В конце концов, мало ли таких пятен на репутации других мыслителей, которых принято считать безоговорочно великими: как напоминает тот же Гордон, Аристотель был апологетом рабства, а у Канта можно найти пассажи, которые иначе как расистскими сегодня не назовешь, — оба были в этом смысле порождениями своей эпохи. Но Хайдеггер — порождение совершенно иной эпохи. Кроме того, новые публикации дают все меньше оснований сомневаться в том, что антисемитизм для него — органическая часть всего мировоззрения, одна из его несущих конструкций. Он обличал либерализм, пацифизм и «возвеличение мирового еврейства» на одном дыхании, делая особый упор на склонности евреев к выгоде и «внемирности» — одно из самых тяжких преступлений в его скрижалях крови и почвы. Здесь налицо сплав метафизической ненависти с оголтелой бытовой, то есть вполне нацистской. Более того, еврейство для нашего философа не просто одна из неизбежно сопутствующих этой жизни неприятностей, а одно из олицетворений вышеупомянутой Machenschaft, прямое препятствие пресловутому стремлению к «аутентичности», орудие зла.
Мировое еврейство, подстрекаемое эмигрантами, которых выпустили из Германии, повсюду неухватимо, и ему не нужно прибегать к военным действиям, чтобы продолжать распространять свое влияние, тогда как мы вынуждены приносить в жертву лучшую кровь лучшего из народов.
Эта запись сделана в 1941 году, уже много лет спустя после разрыва Хайдеггера с нацистским административным аппаратом и до начала индустриальной фазы «окончательного решения», но в историческом контексте ее невозможно прочитать иначе как присягу самым гнусным гитлеровским идеалам.
Разве не очевидно, что уж если жертвовать кровью, то по крайней мере не лучшего из народов?
И даже если у кого-то остается тень сомнения — дескать, мало ли кто чего не написал на том или ином этапе своей жизни, — мы не вправе упускать из виду, что автор этого доноса, мутирующего в апологию, завещал опубликовать его после своей смерти, не предприняв ни малейшей попытки его дезавуировать.
Мартин Хайдеггер не был философом, неосмотрительно флиртовавшим с нацизмом на том или ином этапе своей жизни, как это случилось, допустим, с Томасом Манном, который очень быстро пришел в себя. Он был философом нацизма, с горечью удалившимся в скит, когда понял, что реальный нацизм не в силах подняться до надлежащих высот метафизического парения. А его посмертные откровения не оставляют сомнений в том, что с чисто человеческой позиции он был подонком, не заслуживающим того, чтобы вступать с ним в диалог на равных.
И тем не менее, вступать в этот диалог по-прежнему приходится, слишком уж обширное наследие он по себе оставил. Именно он стал соблазном для философской Франции в период ее экзистенциального кризиса — для Сартра, безуспешно пытавшегося выстроить личную мораль на фундаменте аутентичности и скатившегося в культ насилия, для Дерриды, который отверг и этот проект в пользу тотального релятивизма. А Франция в свою очередь стала искушением для всей Европы, и в первую очередь для интеллектуально поверженных посткоммунистических стран востока. Отсюда пролегает тропа не только к невинным шалостям литературной теории. В каком-то смысле и Дугин с Прохановым, и даже площадной паяц Жириновский — внучатые ублюдки немецкого отшельника, подменившего мораль «аутентичностью». Так злой колдун из Черного Леса высосал из мира философский воздух Платона.
