Одной из первых вещей, обнаруженных в Перми при начале осуществления там известного культурного проекта, оказались заборы, — в количестве, превышающем всякое человеческое разумение. В этой связи была предпринята мера, по-своему очень показательная: в 2011 году (а потом еще и в 2012-м) в городе состоялся фестиваль «Длинные истории Перми», придуманный до того в Екатеринбурге, где с заборами тоже все в порядке. Смысл проекта, как говорит по ссылке выше Галина Янковская с историко-политологического факультета ПГУ, заключался в «сшивании» разорванного городского пространства художественными работами. Однако, по крайней мере в той же степени, речь идет об игнорировании — равно художниками и устроителями фестиваля (в целом полезного и прекрасного) — самого объекта, с которым они работают. Забор сводится к пустому холсту, к поверхности. Между тем, граница — а забор несомненно есть способ маркировать границу — это не линия и даже не просто место, а институт. Даже если это такая неважная граница, как ограда строительной или детской площадки.
Собственно и речь у нас пойдет не сколько о заборах как таковых, — хотя и о них тоже, — но вообще о границах, которыми размечено городское пространство. Во многих случаях они настолько привычны, что мы их не замечаем или, по крайней мере, не воспринимаем как таковые. Хороший пример здесь — «бордюр», он же петербургский поребрик (сам я говорю «бровка», это, вроде бы киевский вариант, откуда взялся в семье — непонятно), маркирующий границу между проезжей частью и тротуаром. Другой пример — разделительная полоса.
Важно, что такие границы нельзя рассматривать исключительно как практики управления и контроля, исходящие от власть предержащих.
Огораживание (в прямом смысле слова, более широком, нежели ликвидация общинных земель) — это инструмент горизонтального взаимодействия отдельных людей и образуемых ими сообществ, а также, не в последнюю очередь, инструмент, используемый гражданами для защиты от государства. Границы в городском пространстве можно, таким образом, рассматривать с разных точек зрения.
Во-первых, они представляют собой важный элемент того, что называется городским дизайном, urban design. Тут мы имеем дело с практикой, генетически обладающей top-down природой: эксперты определят, где ходить, где не ходить и ненавязчиво (в хорошем случае) направят нас в нужную сторону. В реальности городской дизайн претерпевает разные идеологические и методологические превращения, и в чисто директивном — «сюда ходить, сюда не ходить» — виде встречается не так уж часто. Разумеется, то же самое можно рассматривать и с более радикальных позиций. В этом случае мы должны воспринимать городской дизайн как дисциплинарный инструмент в фуколдианском духе — и чем он оказывается мягче, тем, в общем-то, подозрительнее.
Во-вторых, как уже было сказано, часть границ внутри города можно осмыслить как инструменты горизонтального взаимодействия, предназначенные для защиты частного/приватного (или апроприированного в этом качестве) пространства от находящихся на том же уровне сограждан или сообществ.
Тут пример будет не из нашей реальности: многие в России любят говорить об американских пригородах, где зачастую вообще нет никаких заборов, или они носят символический, обозначающий характер. Это все совершенно верно, так оно и есть, — не всегда и не везде, но часто. Однако заборы эти в США были — и начали исчезать во второй половине XIX века после того, как был принят закон, обязывающий фермеров держать скот на огороженных территориях[1]. Закон такой оказалось возможным принять, в свою очередь, в результате появления на рынке колючей проволоки, изначально предназначенной для сельскохозяйственных нужд и сильно удешевившей содержание скота в загонах, бывшее до того нерентабельным.
Сюда же относится часто обсуждаемая в том числе и применительно к некоторым городам посткоммунистической Восточной Европы проблема охраняемых жилых комплексов (gated communities): в этом случае огораживание становится средством сепарации, ну, или сегрегации, а в конечном счете, защитой от людей, относящихся к низшим социальным слоям, которых обитатели охраняемого жилья воспринимают как источник опасности. Интересно и то, что англоязычный термин нейтральнее, чем русский: там речь идет скорее о контроле, в то время, как по-русски — именно что о защите, охране.
Очень часто, разумеется, ограда оказывается, напротив, символической манифестацией власти в чистом виде, как, скажем, железные ограждения на Красной площади. В отличие от недавно построенного забора вокруг здания Администрации Президента, никакой прагматики в смысле защиты здесь вообще не просматривается: на Красной площади одномоментно всегда дежурит несколько десятков переодетых в штатское сотрудников ФСО, которые, собственно, и выполняют охранные функции.
Ну и, наконец, нельзя забывать о том, что границы могут быть bottom-up инструментом защиты приватного/частного пространства от вмешательства сверху, со стороны властей или близких к ним структур. Так в петербургских дворах, закрытых от постороннего взгляда и в то же время предоставлявших возможность быстро скрыться, существовала в XIX веке реальная городская экономика, мелкий бизнес, — впрочем, с тех пор немногое изменилось. В Москве таких дворов нет — однако их легко устроить, оградив ту или иную территорию, — и всякий, кто хоть раз гулял где-нибудь, например, в районе Семеновской-Бауманской, легко представит себе, о чем речь: и там, и в других районах, особенно за пределами ТТК, полно каких-то совершенно невнятных огороженных территорий, охраняемых людьми, собаками, — а то даже и вовсе какими-то непонятными сущностями. Что там, за этими заборами, творится, — бог весть. Практики эти, конечно, не обязательно направлены снизу вверх, — изрядная часть заборов окружает и в той или иной степени государственные учреждения, — но и государство само по себе не является монолитной сущностью.
Ясно, что заборы эти представляют собой линии не физической, а скорее информационной обороны. С них, наверное, и начнем — потому что именно они (вкупе с ограждениями строек) представляют собой если не за самую большую, то самую заметную и наименее проницаемую часть внутренних границ в Москве и других крупных городах.
Тотальная мимикрия
«Плита ограждения № 2» (забор Бориса Лахмана)
Непонятно, есть ли какой-нибудь другой визуальный объект, позволяющий точнее идентифицировать тех, кто жил в СССР или на постсоветском пространстве во вторую половину 1970-х или после, — спасибо журналу Esquire, напомнившему нам имя автора. Оно, конечно, с 1997 года в Москве запрещено огораживать стройки иначе как металлической сеткой, но, во-первых, пустыри и иные городские объекты никто огораживать изделием ПО-2 не запрещал, а во-вторых, то в Москве. Если посмотреть на те же «Длинные истории Перми», то видно, что именно лахмановский «забор в ромбик» в большинстве случаев оказывается приложением художественных сил. Здесь важно, что ПО-2 — очень демократичная штука. Два с половиной на три метра, 15 сантиметров в толщину (железобетон!), а стоит всего 46 долларов. То есть, в принципе, если вы не заняты «строительством, реконструкцией, реставрацией или капитальным ремонтом» в Москве, нет для вас ничего на свете оптимальнее этих ромбиков в смысле соотношения цены и защитных свойств.
В современном американском или европейском контексте желание того или иного бизнеса огородиться забором повыше и попрочнее, как правило, толкуется в том смысле, что корпорации желают скрыть от народа то неблаговидное, что за этими самыми заборами творится. Это отчасти верно и применительно к нашим реалиям. ПО-2 строительным компаниям запретили, но часто ли вы видите с улицы, что происходит на очередном готовящемся к сдаче «объекте»? А нет, нечасто. Потому что на всякую хитрую гайку находится свой изворотливый болт с левой резьбой.
Строительство жилого комплекса «Вершинино»
Фото: Новострой-М
Тут требование превратить границу между пространством, так сказать, хозяйствования и общественным пространством обходится совершенно бесхитростно: сетка будет, да; но поверх нее будет еще такая совсем мелкая зеленая сетка; а поверх этой — поздравление с Днем Города. Нет, снять никак нельзя, без мелкой зеленой сетки поздравление висеть не сможет, а чтобы оно не висело, — это, простите, невозможно, совсем. У нас про это распоряжение есть от мэрии, очень строгое, — вот телефон, звоните.
Я тут, с одной стороны, некоторым образом сочувствую строителям комплекса «Вершинино»: их бизнес, их стройка, есть какие-то установленные процедуры контроля, наверное, — так чего ж сетка-то, зачем? С другой стороны, понимаю, что там у них, по всей видимости, люди из Таджикистана, делают они с ними что хотят, и хорошо бы иметь какое-нибудь понятие о том, что там с ними делают. С третьей — много ли помощи в этом деле от забора из сетки? Нет, немного — так, чисто символически.
Мы начали говорить о практиках bottom-up, однако здесь как раз такой случай, когда государственные/властные структуры часто используют один и тот же инструментарий.
На объектах строительства, непосредственно курируемых или ведущихся мэрией, дело обстоит, надо признать, совершенно иначе, нежели на частных стройках. Тут бесхитростное крестьянское мошенничество с плакатами ко дню города, конечно, не пройдет, масштаб не позволяет. Вместо этого мэрия нанимает студию Артемия Лебедева, которая, в свою очередь, с достоинством сообщает вот что: «Город доверил разработать нам новый язык общения. Общения в одной из самых сложных областей — в области строительства. Традиционно люди ненавидят стройки. Потому что никто никогда не объяснял, как нужно к стройке относиться». Объяснение происходит посредством красивых баннеров.
Баннеры для строительных площадок, разработанные Студией Артемия Лебедева
Фото студии Артемия Лебедева
Красивые баннеры удачно прикрывают эту самую сетку, которую распоряжение 370-РП от 8 апреля 1997 года требует огораживать стройплощадки. Почему нельзя это 370-РП просто отменить, тоже понятно.
Отменишь — и железобетонный ромбик Бориса Лахмана тут же возобладает, а сил никаких на него смотреть уже нет.
Приходится как-то крутиться.
Заборы вокруг строек являются в довольно значительной степени средством исключения. Не только в том смысле, что мы не видим, сколько смен там отрабатывают строители и соблюдается ли в отношении последних Трудовой кодекс. Но и в самом, что называется, прямом смысле непрозрачности экономической деятельности девелопера. Московский (и вообще российский) покупатель или пользователь будущего объекта, вообще говоря, не очень интересуется тем, кто, как и за сколько этот объект строит, предпочитая всего этого не знать и не видеть, — по крайней мере в той же степени, в какой девелопер предпочитает этого всего не показывать.
Интересно, однако, вот что. В Москве, к сожалению, очень мало людей, так или иначе озабоченных правовым положением мигрантов. Так же мало (к счастью) и тех, кто в своих пропагандистских целях интересуется, сколько их, мигрантов, и откуда задействовано на строительстве того или иного объекта: пропаганде реальные показатели ни к чему. Рентоориентированные силовики (а тем более, налоговые службы) тоже не имеют большой необходимости вникать в тонкости подведомственного им бизнеса путем наружной слежки за строительством объектов.
От кого забор-то? Чтобы дети на стройплощадку не забредали, понимаем. И все? Это как раз и называется: стоило ли огород городить? Дело, по-видимому, в том, что территория стройки, как и многие другие, исключается не сколько из городского пространства, столько из поля зрения.
Автостоянка
На фотографии — охраняемая автостоянка, расположенная в жилом микрорайоне, не очень далеко от центра: за ТТК, но и не в Бутово. Конструкция ее прекрасно иллюстрирует ту же амбивалентность, которая имеет место в случае ограждения строек. Изначально была, очевидно, установлена металлическая ограда, закрывающая физический доступ, но оставляющая возможность обзора, то есть любой прохожий может видеть паркующиеся там машины. Однако впоследствии на эту «прозрачную» границу был установлен экран, закрывающий еще и видимость. Тут следует добавить, что речь идет об очень спокойном и до сих пор сравнительно однородном социально (небогатом) микрорайоне, множество жилых домов которого построены еще в советские времена двумя-тремя оборонными предприятиями, находившимися в относительной близости. Установленный экран, заметим, тоже не вовсе непрозрачен: он закрывает обзор, но пропускает свет, примерно как мелкая сетка, загораживающая от обзора стройплощадку комплекса «Вершинино». Баннеры за авторством компании Артемия Лебедева тоже не то чтобы функционально полностью соответствовали бетонному забору. Все три ограды не запрещают взгляд прямо, но скорее отводят его с той или иной степенью изобретательности.
Сообщение, которое получает наблюдатель, оказывается размытым, неопределенным: «тут какая-то стройка»; «вообще-то, тут автостоянка». Совсем глухой забор побуждает поинтересоваться: а что это они там строят? А что там у них за машины на автостоянке?
Полупрозрачная же мембрана оказывается средством мимикрии: ну, что-то строят; ну, какие-то машины.
Строительство, ведущееся мэрией, такая мембрана защищает от внимания активной части общества. Частную стройку или автостоянку — от внимания, опять же, немногочисленных общественников и голодной части властей, например полиции.
Буквальная полупрозрачность — далеко не единственный инструмент такой амбивалентной мимикрии. Вывесок на особняке, занимаемом райотделом ФСБ, может не быть точно так же, как и на соседнем, в котором располагается «Коммерческий банк рыболовства и краеведения». Что там внутри? Ну, организация какая-то, мало ли. И действительно же, организация. Учреждение.
Чужих нам здесь не надо
Выше я уже упоминал образ американской субурбии без заборов. Мне лично приходилось видеть поселок совсем без территориальной разметки один раз — и примерно in the middle of nowhere, а точнее, близ городка Оксфорд в штате Миссисипи, километрах в пятнадцати от того места, где жил Уильям Фолкнер. Впрочем, такие же поселки, пусть и в меньшем количестве, встречаются и на Среднем Западе. Однако приводить их в качестве примера того, как «должно быть», — нечестно. Поскольку они, конечно, порождены вполне уникальным стечением культурных, исторических и экономических обстоятельств, а вместо заборов функцию защиты от чужака выполняет здесь институт neighborhood watch.
Вообще же говоря, определение границ — пример территориального поведения, характерного не только для человека и даже не только для млекопитающих. Первичный его смысл, по крайней мере применительно к людям, заключается не в обороне и даже не в утверждении прав собственности, а в выделении места из пространства. Теоретик Саймон Анвин в книге «Анализируя архитектуру» даже возводит само понятие архитектуры к тому, что он называет «идентификацией места»: «Представьте себе семью доисторических людей, пробирающихся сквозь нетронутый человеком ландшафт. Они решают остановиться и с наступлением сумерек разводят огонь. Тем самым, вне зависимости от того, намереваются ли они остаться здесь надолго или всего лишь переночевать, они учреждают место. <...> По ходу дальнейшей жизни они производят другие места, производные от очага: место, где хранятся дрова; место, где сидят; место для сна. Возможно, они возводят вокруг этих мест ограды. <...> Выбрав, где остановиться, они запускают процесс эволюции дома; они начинают организовывать мир вокруг себя как совокупность мест, используемых для разных целей. Они начинают архитектуру»[2].
Территориальность, однако, в отличие от описанной ситуации подразумевает социальное взаимодействие. Общепринятого определения «территориальности» не существует — как раз из-за того, что у человека, в отличие от животных, территориальное поведение чрезвычайно разнообразно, но в самом общем смысле территориальность — это «отношение между человеком или сообществом, с одной стороны и конкретной частью физического пространства, с другой, характеризующееся наличием чувства собственности и попытками контролировать вид пространства и режимы его использования» [3] визуальной прозрачности и укрепленности территориальных границ определяется множеством исторических и культурных факторов, хотя, разумеется, общие закономерности существуют: в районах/странах, где селятся люди с низкими доходами, заборов больше, чем в более благополучных — и степень их укрепленности выше. Точно так же обстоят дела в обществах с очень высоким имущественным расслоением — это хорошо видно на примере Йоханнесбурга с его высокими глухими заборами, обычно, к тому же, оснащенными сигнализацией в виде проволоки под слабым напряжением.
Я здесь не касаюсь пригородных поселков и других примеров огораживания личной недвижимости — мы все-таки говорим про город, а в Москве частные дома — скорее экзотика (но и такие есть: «Серебряный бор», поселок «Сокол» и поселок им. Ларина). Охраняемые многоэтажные жилые комплексы тоже, в общем, пока не так многочисленны, и погоды не делают.
Гораздо чаще встречается другое проявление территориальности, а именно, закрытые дворы, особенно в центре.
Иногда дело ограничивается бетонными блоками, перегораживающими въезды (в последние годы их стало меньше), но чаще речь идет о полноценных оградах с запирающимися на кодовые замки или домофоны воротами/калитками. По официальным данным, сейчас в Москве закрыто около 600 дворов из 2280. Процесс превращения общественного пространства в частное де-факто ускорился с введением платной парковки: в июле 2013 года было принято постановление «О порядке установки ограждений на придомовых территориях города Москвы», согласно которому для установки шлагбаума или ворот (но не обязательно, 122 двора огорожены «разными другими способами») необходимо лишь решение собрания собственников жилых помещений дома, проект ограждающего устройства и согласование его с депутатами муниципального округа, на все про все — тридцать дней. Городские власти проявляют в этом деле значительный энтузиазм. По ссылке выше цитируется префект ЦАО, который говорит: «Мы защищаем личное жизненное пространство жителей нашего округа», а далее сожалеет о том, что городской бюджет пока не может взять на себя расходы на ограждение.
Перед нами, по сути, как раз процесс огораживания в чистом виде, то есть переход общественных территорий в собственность, правда не совсем в частную, а в общедолевую (подробнее см. здесь). Сказать, что в этом случае мы имеем дело с gated community, было бы преувеличением, ведь земля не принадлежит девелоперу. Однако, учитывая, что расходы по содержанию и благоустройству территории ложатся на ТСЖ, то есть на жильцов дома, перед нами, конечно же, инструмент социальной сепарации. На предыдущем этапе примерно так могли работать домофоны, за установку которых платят все жильцы подъезда. Однако «безбилетники» (free riders), не принимавшие участия в его установке, попадают домой, просто набирая код. В случае же с двором отказаться от уплаты своей части земельного налога и расходов на поддержание инфраструктуры нельзя.
Передать дворы в собственность жителям предлагается и в Петербурге.
Это не совсем однозначная ситуация. Приватизация общественного пространства в центре города множит ограждения, шлагбаумы и ворота, сильно уменьшая связность городской ткани. Вместе с тем, можно посмотреть на эту ситуацию и иначе. Если в 1990-х мы наблюдали процесс самоизоляции граждан за железными дверьми отдельных квартир, а в 2000-х практически все подъезды оказались оснащены домофонами, то сегодня огораживаются уже не отдельные семьи, а ТСЖ, то есть сравнительно случайно образовавшиеся сообщества соседей по дому, которые оказываются способны хотя бы на такую простейшую самоорганизацию. Раньше не было и того: примерно году в 97-м автор этих строк оказался в компании молодых художников на крыше дома где-то в районе Тургеневской, и с изумлением обнаружил на крыше полтора десятка одинаковых спутниковых тарелок, принадлежащих владельцам разных квартир, — вместо одной коллективной. Следующий переход — к самоорганизации в пределах neighborhood — потребует, по всей видимости, еще большего времени, однако в принципе, он, видимо, возможен. Другое дело, что простое масштабирование ситуации с двором до пределов даже самого небольшого микрорайона вообразить себе довольно трудно.
Кто здесь хозяин
Территориальность, как я говорил выше, социальна, то есть возникает в процессе взаимодействия с другими людьми или сообществами. В случае с огораживанием дворов это практика горизонтального взаимодействия: допуск на территорию закрывается для тех, кто не желает платить за парковку (это справедливо в основном для ЦАО), — или для всех тех, кого жители дома с приватизированным двором сочтут чужаками. Примерно так же устроены бесконечные пункты охраны на входах в офисные здания — однако это отдельная тема.
Проявлением территориальности являются и ограждения, являющиеся символической манифестацией власти.
О заграждениях на Красной площади мы уже говорили — но там мы имеем дело с относительно сознательным действием. Есть и менее очевидные примеры. Так, при входе во многие театры, кинотеатры, торговые центры и даже рестораны двери расположены в два ряда. Обычна ситуация, при которой в первом ряду открыта только крайняя правая дверь, а во втором, — только крайняя левая. Мне уже приходилось писать о том, что обычное объяснение этого феномена — климатическое — не работает: в куда более холодном Норильске дела обстоят иначе. Здесь же, по-видимому, следует упомянуть и закрытые пожарные выходы.
Насколько можно понять, такое положение дел возникло в совершенно конкретный исторический момент. Вот, что пишут об этом Ильф и Петров в «Двенадцати стульях»: «В Москве любят запирать двери. Тысячи парадных подъездов заколочены изнутри досками, и сотни тысяч граждан пробираются в свои квартиры черным ходом. Давно прошел восемнадцатый год, давно уже стало смутным понятие — „налет на квартиру“, сгинула подомовая охрана, организованная жильцами в целях безопасности, разрешается проблема уличного движения, строятся огромные электростанции, делаются величайшие научные открытия, но нет человека, который посвятил бы свою жизнь разрешению проблемы закрытых дверей. <...> Три тысячи человек должны за десять минут войти в цирк через одни-единственные, открытые только в одной своей половине двери. Остальные десять дверей, специально приспособленных для пропуска больших толп народа,— закрыты. <...> В театрах и кино публику выпускают небольшими партиями якобы во избежание затора. Избежать заторов очень легко — стоит только открыть имеющиеся в изобилии выходы. Но вместо того администрация действует, применяя силу. Капельдинеры, сцепившись руками, образуют живой барьер и таким образом держат публику в осаде не меньше получаса. А двери, заветные двери, закрытые еще при Павле Первом, закрыты и поныне. <...> Спортивный стадион не имеет крыши, но ворот есть несколько. Открыта только калиточка. Выйти можно, только проломив ворота. После каждого большого соревнования их ломают Но в заботах об исполнении святой традиции их каждый раз аккуратно восстанавливают и плотно запирают».
Роман был опубликован в 1927 году. Ответ на вопрос авторов, почему за девять лет проблема закрытых дверей не разрешилась, прост: с 1920 по 1929 год население города выросло с 1,03 млн человек до 2,35 млн. При этом в основном город рос за счет миграции: в 1920–1923 годах ее вклад в рост численности населения составил 77%. Новые жители города в основном были вчерашними крестьянами, бежавшими сначала от бандитизма и продразверстки, а потом от репрессий. Миграционный прирост населения Москвы в 1927–1938 годах составил 1 830 000 человек[4]. Почему соответствующая практика дожила до 1927 года, понятно — однако уже к 1960 году она не просто потеряла смысл — он вообще забылся, превратившись во что-то вроде обычая, благополучно сохранившегося до наших дней. Соблюдение этого обычая демонстрирует гражданам, что ни квазипубличные (большие ТЦ с мультиплексом), ни публичные (Красная площадь) пространства, на самом деле не являются таковыми.
Препятствие у входа в такое пространство обозначает наличие инстанции, которой оно в действительности принадлежит, — раз она имеет возможность осуществлять контроль доступа.
