04.09.2014

Алексей Цветков Правила гигиены

Согласно прогнозам Всемирной организации здравоохранения, нынешняя эпидемия эболы в Западной Африке может затронуть 20 тысяч человек. Эбола — вид тропической лихорадки, смертность от которой превышает 50 процентов и от которой медицина пока что не имеет эффективных лекарств, хотя сейчас в авральном порядке ведутся испытания экспериментальной терапии и вакцины. Эбола не передается по воздуху, она инфицирует лишь в результате непосредственного контакта с телесными выделениями больного, и это, казалось бы, должно обнадеживать. Но речь идет о странах, где медицинское обслуживание до сих пор в зачаточной стадии, а местные обычаи и поверья не способствуют сотрудничеству с квалифицированным персоналом. 

В результате главным врагом ликвидаторов бедствия стал даже не сам вирус, а повальное невежество населения.

Эпидемия такого рода почти автоматически пробуждает в нашем сознании ассоциации с другими социальными катастрофами, а в нынешней ситуации их добудиться нетрудно. Даже если оставить в стороне штамп архаической журналистики «коричневая чума» (хотя красная ничем не лучше), человеку средней начитанности немедленно приходит на ум известный роман Альбера Камю, где эта метафора превращена в фабулу. Метафора реализована путем правдоподобного описания смертоносной эпидемии в алжирском городе Оране, но каждое событие и высказывание параллельно прочитываются на аллегорическом уровне. Так например, когда персонаж романа Жан Тарру приступает к организации санитарных отрядов, вот как комментирует это рассказчик:

Зло, существующее в мире, всегда происходит от невежества, и добрые намерения могут причинить столько же вреда, сколько злая воля, если они лишены понимания. В целом люди скорее хороши, чем плохи, суть однако не в этом. Но они всегда в большей или меньшей степени невежественны, и именно это мы именуем пороком или добродетелью; самый непоправимый порок — это невежество, воображающее себя всезнанием, и поэтому претендующее на право убивать.

Эта мысль сегодня одинаково приложима и к Сьерра-Леоне, и к России, хотя речь идет, конечно же, о совершенно разных последовательностях событий. И в этой связи я хотел бы предложить тем, кто еще еще не затронут вирусом, некоторые превентивные меры интеллектуальной, нравственной и практической гигиены, хотя аллегории в них будет меньше, чем у Камю. При этом я хорошо понимаю, что сам живу в сравнительно свободной от инфекции зоне, но тут как раз аллегория приходит на помощь, поскольку не обязательно быть жертвой чумы, чтобы давать советы в ее отношении. И мне, в любом случае, уже довелось жить в зачумленном Оране — опыт, которого последующим поколениям не хватает.

Не так давно политолог Екатерина Шульман опубликовала в газете «Ведомости» статью, в которой определила некоторые из современных режимов как «гибридные», и это определение даже успело с тех пор стать чем-то вроде мема. Под гибридными она понимает авторитарные режимы, может быть с некоторыми внешними атрибутами демократии, требующие от своего населения покорности, но не мобилизации, и Россия, на ее взгляд, вполне типична для этой категории. Польза от термина в том, что он, может быть, дает возможность отчетливее понимать все более непрозрачный и невнятный процесс принятия решений. Но он же многое запутывает: в частности, под него не подпадает авторитарный режим Сингапура, где покорность населения покупается сравнительным благосостоянием (Китай расположен на той же оси), с другой стороны испанский франкистский режим не требовал особой мобилизации, но традиционно относится к категории фашистских, унаследовав этот ярлык от своей более воинственной фазы. Не говоря уже о том, что Россия явно балансирует на грани мобилизации.

Лично я для гигиенических надобностей предпочитаю все же более примитивную номенклатуру вчерашнего дня, именующую фашизм фашизмом. 

Этот термин предсказуемо вызывает споры, он давно превратился в бессодержательное ругательство, свободно употребляемое российским телевидением в адрес Украины, а когда заходит речь об определении, наобум вспоминают то корпоративизм, то чернорубашечников. Но позволю себе привести еще одну цитату, из современного британского философа А.К. Грейлинга:

Фашизм — политическая философия, националистическая, откровенно авторитарная и стремящаяся к превосходству расы или нации над другими посредством сакрализации власти. Она призывает к национальному единству, ссылаясь на расовые, культурные или религиозные скрепы и идентифицируя внутренних или внешних врагов или угрозы.

Выделено, понятное дело, мною. Здесь опущены некоторые атрибуты «классических» фашистских режимов, но выделены куда более существенные, и мне кажется, что любой непредвзятый наблюдатель опознает в этом портрете сегодняшнюю Россию, каковы бы ни были некоторые из ее особенностей. Фашизм всегда агрессивен, прежде всего в своей идеологической позиции, но от франкистской охранительной фазы отличается тем, что рано или поздно позиция переходит в действие — слишком долго продержать палец на спусковом крючке невозможно. Именно тогда и начинается духовная мобилизация. Мы плохо себе представляем повседневную жизнь в Третьем рейхе, потому что знакомы с ней только по пропагандистским кадрам всенародного экстаза на выступлениях фюрера. В промежутках между этими выступлениями, по крайней мере до начала войны, она оставалась довольно будничной, люди в частной жизни не приветствовали друг друга нацистским салютом.

Для понимания правил идеологической гигиены в стане победившего фашизма куда полезней вспомнить собственный советский опыт — именно тот, который отсутствует у поколения, выросшего в период оптимистических иллюзий. В моей юности это была скорее финишная франкистская дистанция, хотя жизнеспособность режима окончательно подорвала именно агрессия, но никто из нас не знал, когда и чем все это кончится, и правила поведения вырабатывались на весь жизненный срок. В официальной ситуации, которая у большинства была связана с работой, власти в ту пору требовали не более, чем внешних признаков лояльности, ангажированную морду и поднятую руку на партийном или профсоюзном собрании, явку на демонстрации и субботники. Но и это изнуряло, и многие из нас выбирали путь максимального выпадения из этой рутины лицемерия, зарабатывали на жизнь истопниками в котельных, рабочими сцены, ночными сторожами. 

Но мы были тогда молоды, этот метод никак не порекомендуешь семейным людям с детьми, которые самое слабое звено в цепочке.

И нельзя сказать, чтобы он и нас особо спасал. Для меня все это закончилось арестом, депортацией и эмиграцией, но были варианты куда более печальные.

Как быть сегодня людям, оказавшимся в духовной изоляции за пределами своего сравнительно узкого круга? Они явно не из тех, кому есть смысл рекомендовать выбросить в окошко прямой источник инфекции, телевизор, — они давно догадались сами. С другой стороны, подбивать их к прямому протесту с моей стороны, то есть из Нью-Йорка, неэтично. Тот факт, что люди, несмотря на ужесточение карательных мер, продолжают выходить на улицы с лозунгами протеста, не может не вызывать восхищения, но из памяти не выбьешь судьбу Льва Шлосберга, избитого монтировкой за расследования тайных захоронений российских солдат, погибших в «Новороссии», или Ирины Довгань, которую привязали к столбу и подвергли издевательствам за то, что она сохранила верность своей родине.

За вычетом бесполезных и очевидных у меня есть, наверное, только два совета для тех, кто оказался в фашистском лагере. За первый я наверняка буду подвергнут максимальному поношению, хотя его-то я даю с достаточной уверенностью — и поэтому с легким сердцем. До сих пор, в том числе у людей, к которым я отношусь с уважением и глубокой симпатией, я натыкаюсь на формулу: за преступления власти не следует винить народ, государство — это одно, страна — другое. Я хорошо помню, как в давние годы эмигранты взвивались, когда в преступлениях советского правительства винили Россию, что бы это в ту пору ни значило.

Тут я даже не буду ссылаться на астрономические рейтинги Владимира Путина, явно привязанные к аннексии Крыма и донбасскому вторжению. Но если оглянуться на столетия российской истории — почему этот народ всегда удавалось подбить на нехорошее, а на хорошее удавалось редко? На раздел Польши и кровавые подавления польских восстаний, от Суворова до Муравьева, на черту оседлости, на оккупацию и децимацию соседних государств, на поголовную высылку дюжины народов и на троекратное самоистребление. Если даже всегда виноваты марсиане, то почему они каждый раз выбирают именно Россию? Для того, чтобы осознать нелепость этой формулы, бросим взгляд на немецкий народ, на который и мы, и все прочие возложили полную ответственность за зверства нацизма, и который, пусть не без оговорок, эту ответственность принял. 

Ссылка на плохих вождей в оправдание хорошего народа не срабатывает даже в первый раз, не говоря о третьем.

Это не значит, что народ заслуживает поголовной ненависти по этническому принципу, такая ненависть всегда преступна. Кроме того, человек имеет право вернуть своему народу членский билет, как это сделал, допустим, Томас Манн, уже никогда в Германию не возвратившийся. Но мораль — качество личности, а не нации, и каждый берет на себя ту меру ответственности, какую в состоянии вынести. Ссылаться на всенародную невиновность — худший прием нравственного эскапизма.

Что касается второго пункта, то он сопряжен с куда большими трудностями. Речь идет о так называемом принципе моральной эквивалентности, одна из модификаций которого была в ходу в годы холодной войны: дескать, обе стороны одинаково плохи (или хороши), нет правых или виноватых. Сегодня такая точка зрения нередко всплывает, когда речь заходит о российско-украинском конфликте. Независимо от того, кто начал войну, чем дольше она длится, тем закономерно больше преступлений и невинных жертв с обеих сторон, тем сильнее обоюдная ненависть, результатом которой становится своеобразная разновидность стокгольмского синдрома, выраженная в формуле Максимилиана Волошина «молюсь за тех и за других». Волошин, положим, имел на нее известное право: хотя Гражданская война была результатом большевистского переворота, основная масса противников большевизма сражалась тогда за реставрацию, тогда как истина испускала дух на нейтральной полосе. Но во Второй мировой, где военные преступления имели место с обеих сторон, сомнения в необходимости победы не было даже у самых слабонервных.

Искушение встать над схваткой реально, и оно, как правило, поражает «наших», в то время как фашистам обеспечен иммунитет. Идеология вооружает человека несокрушимым сознанием собственной правоты, тогда как ее оппоненту приходится ежедневно убеждать себя в своей правоте с помощью фактов, и чем ожесточеннее конфликт, тем эти факты сомнительней. Реальная правота отличается от предписанной тем, что ее приходится постоянно перепроверять, и риск ошибки только возрастает. Но провозглашение нейтралитета в этой передвижной точке выбора оскорбительно по отношению к несомненным жертвам.

Нравственный поиск — это война с самим собой, в которой нам не суждено стать свидетелями окончательной победы. Об этом лучше всего сказал другой герой «Чумы», доктор Риэ: «Я не имею понятия, что меня ждет и что случится, когда все это кончится. Пока что я знаю только одно: есть больные, и они нуждаются в лечении».