Где-то с неделю назад в нашем подъезде установили откидной металлический пандус для инвалидов-колясочников и мам с детьми колясочного возраста. Надо заметить, что ни тех, ни других в подъезде нету, так что, по всей видимости, речь идет не о личной инициативе жителей, а о реализации программы «Социальная интеграция инвалидов и формирования безбарьерной среды для инвалидов и других маломобильных групп населения» (есть такая), без малого шесть миллиардов рублей на текущий год. Заметив этот самый пандус, я было порадовался смягчению нравов (пусть даже на уровне подъезда и за государственные деньги), однако подруга моя обратила внимание вот на что: для того, чтобы воспользоваться пандусом, его, понятно дело, надо откинуть. А зафиксирован он у стены при помощи хорошо знакомого всем устройства под названием «шпингалет», расположенного — правильно, да, ровно посередине пандуса. Иными словами, воспользоваться им инвалид без сопровождающего не может, потому что, сидя в коляске, дотянуться рукой до середины лестничного пролета никак невозможно — ни снизу, ни сверху. Ну и кстати, кнопки лифта, что снаружи, что внутри, остались на той же высоте, на которой были.
Или вот расположенная поблизости поликлиника. Некто неизвестный пожелал огородить примыкающий к ее входу участок металлической оградой. Прагматика тут неясна, но это половина беды. А беда в том, что вечером, то есть часов в восемь, двое ворот в этой ограде запираются, прохода нет. Граждане идут в обход — ну, действительно, не переломятся, подумаешь. Но там где «обход» — там асфальта нету. Летом нормально, а в межсезонье — сами понимаете, по щиколотку.
Случаев таких каждый из нас может припомнить не один и не два, однако обычно дело ограничивается привычным вздохом «Вот же идиоты!» и/или письмом в Управу (про пандус напишу, да).
Между тем, понятно, что перед нами тут в сияющей наготе предстают практики не просто пространственные, но социальные. И если из истории с пандусом никаких особенных выводов сделать, наверное, нельзя — помимо того, что инвалиды-колясочники все еще не существуют в общественном сознании, даже и являясь предметом заботы государства, — то случай с огораживанием поликлиники представляет уже несколько больший интерес. Углубляться в этот случай на этот раз я не стану, а лучше перейду к объяснениям: про что будет эта колонка, про что она не будет, почему и зачем.
Это будет колонка про Москву. Для этого нет никаких причин, кроме личных: автор в этом городе родился и живет вот уже сорок два года. Заодно Москва — второй по численности (если смотреть на официальную статистику) мегаполис Европы. Согласно той же официальной статистике (перепись 2010 года), в городе живет 8% населения страны. Это не будет колонка про урбанистику в том смысле, как мы за последние годы привыкли это слово понимать: транспортные развязки, велосипедные дорожки, Wi-Fi в парках и благоустройство дворов. Все это очень интересно, хорошо, что оно есть, — но про это и есть, кому написать. Наконец, для того, чтобы объяснить, о чем здесь пойдет речь, мне придется сначала изложить некоторую теоретическую базу. Точнее — ввести несколько теоретических концепций и сформулировать на их основании некоторый метод.
Первая — концепция спонтанного порядка (spontaneous/emergent order). Мюррей Ротбард возводит ее к даосизму и называет Лао-цзы «первым интеллектуалом-либертарианцем». Так это или нет, я судить не могу в силу того, что специалистом по древней китайской философии не являюсь, но звучит Ротбард (по крайней мере, в этой конкретной статье) вполне разумно. Впрочем, в сознании читателя, знакомого с этой концепцией, по ассоциации всплывает в первую очередь, конечно, другое имя — Фридриха фон Хайека, для которого идея самоорганизующейся системы, спонтанного порядка оказывается одной из главных, — достаточно открыть хотя бы «Пагубную самонадеянность». Так, в частности, Хайек пишет о самопроизвольно возникающем порядке, что он, «пусть и весьма далекий от совершенства и подчас неэффективный, может распространяться шире, нежели какой бы то ни было порядок, который люди могли бы создать, преднамеренно помещая бесчисленные элементы на отводимые им „подходящие“ места. Большинство дефектов и проявлений неэффективности таких спонтанных порядков происходит из-за попыток вмешаться в их функционирование, либо прямо препятствуя работе присущих им механизмов, либо стараясь так или иначе улучшить их результаты». Для нас здесь важно то, что «спонтанные порядки представляют собой не что иное, как эволюционирующие совокупности правил верного поведения» и что они, как пишет Хайек, являются «результатом действий людей, но не их намерений». Понятно, что концепция спонтанного порядка важна далеко не только для экономики (где она как раз является объектом критики с разных сторон), но и, например, для биологии — интересующиеся могут прочитать прекрасную книгу Александра Маркова «Рождение сложности».
В науке о городах соответствующий подход обычно связывают с именем Джейн Джейкобс, в книге которой слово «спонтанный», кажется, не встречается вообще ни разу, — однако она прямо пишет, что главная идея ее знаменитой работы «Смерть и жизнь больших американских городов» — в призыве «попытаться вникнуть в сложный социально экономический порядок, скрытый под кажущимся беспорядком больших городов», а также замечает, что «есть качество похуже, чем прямое уродство или неупорядоченность, и качество это — лживая видимость порядка, достигаемая игнорированием или подавлением порядка подлинного, который борется за свое существование и удовлетворение своих нужд».
Модернизм в духе Ле Корбюзье, подразумевавший, что архитекторы и специалисты по городскому планированию за счет «правильной» организации пространства могут создать «идеальный город», то есть, просто говоря, наложить на поведение людей пространственную матрицу, которая заставит их «вести себя правильно», — сдал позиции сравнительно с прошлым веком, однако все еще жив.
Так в довольно коротком манифесте движения «Новый урбанизм» слово «должен» и его производные встречаются двадцать девять раз. Впрочем, разумеется, есть и другие мнения насчет долженствований, и вообще, в целом следует признать, что прививка от высокого модернизма все еще действует (хоть и не везде).
Вторая концепция, о которой я собирался говорить, — концепция производства пространства. Термин этот восходит к неомарксисту Анри Лефевру, автору одноименной книги (которая скоро, наконец, выйдет и по-русски). Разбирать здесь Лефевра сколько-нибудь подробно нет никакой возможности, но нужно сказать, что книга его легла в основу того, что называется «пространственным поворотом» (spatial turn) в гуманитарных науках.
Мы часто думаем о пространстве как о «пассивном вместилище» (passive container) социальных процессов. Это разумеется, не так.
Консенсус относительно того, что пространство является культурным конструктом, — а также относительно того, что мы формируем его в соответствии со своими — сознательными или бессознательными — представлениями, был достигнут сравнительно рано. Чуть больше времени понадобилось для того, чтобы понять, что и наши представления, в свою очередь, формируются пространственными структурами, то есть здесь имеет место сложное взаимное влияние.
Здесь возникает третья необходимая нам концепция, — социального бессознательного. Любые попытки «коллективизации» индивидуального — коллективная память, коллективная травма, социальное бессознательное, — требуют крайней осторожности, поскольку механическое масштабирование здесь невозможно. Фромм определяет социальное бессознательное как «те зоны подавления, которые являются общими для большинства членов данного общества; подавляемые элементы представляют собой такое содержание, которое данное общество сознательно не может разрешить своим членам». Это определение более чем спорно, однако подход, заключающийся в том, что «социальное бессознательное» не имеет собственной сущности, но является суммой индивидуальных «бессознательных», вполне разумен.
Теперь пора вспомнить отмеченный чуть выше пассаж из Хайека о том, что спонтанно возникающие порядки являются «результатом действий людей, но не их намерений», — на самом деле это цитата из Адама Фергюсона, и чтобы не путаться, по-русски, наверное, лучше было бы сказать «человеческих действий, но не намерений». Ответ на вопрос о том, можно ли считать это утверждением о том, что акторы создают спонтанный порядок «бессознательно», не очевиден: каждое из индивидуальных действий здесь совершается сознательно. Однако порядок оказывается «непредусмотренным последствием» совокупности этих действий, так что, по всей видимости, можно говорить по крайней мере о том, что такой порядок создается бессознательно — в отличие от «планируемого порядка».
Лефевр не испытывает никаких затруднений, пользуясь понятием бессознательного и даже «городского бессознательного»: «Город может быть прочтен потому, что город пишет, потому что город писал. Однако анализа без обращения к контексту будет недостаточно. Описание этого письма или языка, вычленение метаязыка города не означает знание города и городского (urban). Подтекст, контекст, лежащий под текстом, — повседневность, мгновенные отношения, бессознательное „городского“, то о чем редко говорят и еще реже пишут». Эта цитата из работы «Право на город» далеко не исчерпывает сложной эволюции, проделанной Лефевром в отношении представлений о «городском бессознательном», однако дает представление о том, что «бессознательное» здесь,— все же скорее метафора, чем нечто реально существующее. Позднее он начинает пользоваться другой метафорой — «городского ядра» (urban core), — манифестирующего себя во «внешнем виде» города и в том, что называется «городской тканью» (слово «ткань» здесь употребляется скорее в смысле близком к медицинскому: городская ткань как ткань живого организма). Так или иначе, Лефевр полагает, что изучая архитектуру и топологию города, мы получаем новое знание о социальной реальности, которая вызывает к жизни доступные наблюдению пространственные формы. Однако бессознательное здесь, как правило, оказывается «политическим бессознательным» в духе Фредрика Джеймсона. Вытесненное политическое в нем конечно присутствует, но это далеко не все: уже Фрейд в работе «Я и Оно» писал, что бессознательное «не совпадает с подавленным. Верно, что все подавленное бессознательно, но бессознательное не состоит исключительно из подавленного».
Вместе с тем, «городское бессознательное» Лефевра отличается от бессознательного, как мы привыкли его себе мыслить в рамках психоанализа. Во-первых, как уже говорилось, оно состоит не только из подавленного содержания. Во-вторых, Лефевр вслед за постструктуралистами полагает, что бессознательное, с одной стороны, является конструктом, а с другой — само конструирует реальность. Именно эта концепция лежит в основе упомянутой выше идеи о том, что пространство одновременно манифестирует и определяет социальную реальность.
Применительно к спонтанному порядку города мы можем сформулировать это иначе: возникающий порядок не только определяет устройство пространства, но и сам определяется его устройством.
На самом деле, в функциональном смысле, «городское бессознательное» Лефевра конструирует пространственные структуры точно так же, как совокупность не осознающих проделываемой работы агентов спонтанного порядка. И то, и другое можно представить себе как устройства, механизм работы и внутренняя структура которых нам не известны и не могут быть установлены сколько-нибудь полно, — однако, наблюдая за тем, какое пространство производится (а все города — разные), можно получить представление, пусть и довольно общее, о том, почему оно оказывается именно таким.
Конечно, никакой современный город не является органичным в том смысле, что он полностью порожден как спонтанный порядок. Воздержавшись от оценочных суждений, можно сказать, что мы всегда имеем дело с результатом наложения предписываемых (top down) и органических (bottom up) практик друг на друга. С результирующей планирования и жизни, сознания города и его бессознательного. С другой стороны, урбанисты и члены городского правительства находятся в той же самой социальной реальности, что и пользователи города, то есть мы с вами. И нам еще предстоит увидеть, как органические практики повторяют или даже дополняют предписываемые.
В последующих текстах — не во всех, но в большинстве из них — я намерен попытаться прочитать социальную и культурную реальность Москвы посредством наблюдения за практиками производства физического пространства. В частности, например, понять, почему изрядный кусок земли перед районной поликлиникой на востоке Москвы обнесен высокой металлической оградой и почему ворота в ней заперты — на самом деле, не только по вечерам, но и в выходные. Это не самый сложный вопрос, но с него в следующий раз и начнем.
