О том, как «делают» несвободу, написано много книг: множество социальных исследователей от хрестоматийной Арендт до ван Кревельда подробно описывают процесс, как государство «съедает» пространство личного выбора, личной независимости отдельного человека — как правило, при согласии и содействии большинства управляемых, — как и почему расширяется и становится все более детальным, тонким и неотвратимым контроль над каждым аспектом жизни и деятельности, даже мыслей подданных. К сожалению, как выяснилось, эти знания не так хорошо, как можно бы было ожидать, помогают сопротивляться принуждению: против лома нет приема, знание, конечно, — сила, но не в тех случаях, когда умную голову можно на худой конец просто безнаказанно проломить. Если свобода есть простое отсутствие насилия, естественное состояние до появления откуда-то как бы из небытия агрессора, который все портит, то у нее не так уж много шансов против организаций, монополизирующих насилие на контролируемой территории и наделяющих самих себя иммунитетом при его применении. А при отсутствии таких организаций — против любого желающего на нее покуситься.
Однако, не так все просто. Несколько более сложную картину мира предлагает книга Зигмунта Баумана «Свобода» . Главная идея его в том, что свободу тоже «делают». Свобода отдельного человека не является естественным состоянием — даже в той степени, в которой социолог вообще может говорить о чем-нибудь естественном в социальной жизни. Попросту говоря, свобода — это не то, что случается, когда внешнее принуждение — гнет государства, присмотр полиции — почему-либо перестает существовать. «Свободный индивид — это отнюдь не универсальное состояние человеческого рода, а продукт истории и общества». Бауман рассматривает личную свободу как определенное социальное отношение, являющееся принадлежностью исторически уникального социального уклада; такой подход позволяет задаться вопросами: каковы механизмы, обеспечивающие свободу отдельного человека? Мы все хорошо знаем, что свобода продуктивна (невидимая рука рынка и все такое) — но каким образом хотя бы в некоторых случаях эта продуктивность трансформируется в эффективную защиту деятеля от внешнего принуждения, от неправомерных претензий на плоды этой продуктивности со стороны тех, кто чужую свободу уважать просто из идейных соображений вовсе не собирается, — а это не только государство, но и сосед с ружьем, и малая группа (община) с ее тенденцией к покушениям на личное пространство своих членов.
Ведь сама по себе производительность, эффективность никого и ни от чего не защищает, чем есть в истории многочисленные примеры.
Для того, чтобы вообще иметь возможность говорить о свободе, пишет Бауман, мы уже должны противопоставить ее чему-то имеющемуся: зависимости, отношениям власти, давлению социума. Говорить о свободе — значит заметить наличие несвободы, асимметрию власти, зафиксировать состояние
чьей-то зависимости, и потребовать отсутствия этой конкретной зависимости для кого-то и от кого-то — и никто не обещал, что сразу для всех, и от всех видов принуждения. Скорее наоборот. В книге «Свобода» Бауман прослеживает историю этого понятия и стоящих за ним социальных практик. В первую очередь, свободный человек — это не раб; этому представлению соответствовала античная практика освобождения, отпускания из рабства. В средние века свобода понималась как привилегия, даваемая немногим: освобождение от необходимости подчиняться правителю, склоняться перед властью; большую или меньшую степень свободы, таким образом, человеку давал статус; впоследствии привилегии стали также распространяться на городские сообщества или корпорации. В Новое время свободу отдельного человека защищает общий «для всех» закон; и только тогда она осознается, как неотъемлемое право каждого — с той оговоркой, что по вопросу о том, кого можно считать теми самыми «всеми» и «каждым», а кого совершенно необязательно, политическая борьба не утихает до сих пор. Для современного же общества свобода тесно связана с идентичностью, индивидуализмом и капиталистическим укладом. Диффузный, интерсубъективный характер власти — когда фактически каждый член общества, включая самых малопривилегированных, участвует в осуществлении власти над другими — требует для защиты свободы таких социальных механизмов, которые ограждают человека не от единой верховной власти, подкрепленной обычаем и традицией, а от множества разнородных покушений, ни одно из которых, на первый взгляд, не обладает окончательной принудительной силой.
Таким образом, либо свобода снова становится привилегией меньшинства, что для современного эгалитарного сознания неприемлемо (по крайней мере, на уровне деклараций), либо каждого нужно защитить от каждого, сделав тем самым условием свободы для человека его же несвободу покушаться на чужую свободу — в определенных границах.
И вот здесь возникает четкая грань между приватной сферой каждого человека и остальным социальным миром. Приватность здесь понимается как привилегированное, выделенное пространство вокруг каждого индивида — та область, где человек должен быть автономен от социального давления (читай — власти) и защищен от него. В современном мире свободу «делают», очерчивая вокруг каждого члена общества (за исключениями, о которых ниже) зону, в рамках которой он неприкосновенен, а его свобода выбора свята – пока он остается полноценным, с точки зрения современной культуры, членом этого общества и не нарушает определенных правил игры. Пространством выбора становится сфера потребления, личная жизнь и самовыражение, строительство собственной идентичности — в первую очередь, с точки зрения Баумана, при помощи того же самого потребления, его символических значений. Успех определяется через удачно простроенную идентичность успешного человека; «детали» для строительства такой идентичности — бесконечного спектра таких идентичностей — предоставляет потребительский рынок. Какие «детальки» годны в дело, и какой результат считается годным — определяют реклама и масс-медиа.
Благополучный член общества должен быть окружен красивыми дорогими вещами, он правильно ест, со вкусом одевается.
«С такими обязанностями кому нужны права?» Консенсус в обществе поддерживается общностью представлений о ценности разнообразия, с одной стороны, моделях успеха — с другой, и стимулами к труду, которые создает бесконечное разнообразие возможностей потратить заработанное, — с третьей. Государство в таком обществе перестает играть свою роль «производителя согласия» — того, кто поддерживает относительный консенсус в обществе, принуждая всех играть по одним правилам. С задачей координации, обеспечения лояльности активных участников и создания стимулов к труду потребительский рынок прекрасно справляется самостоятельно.
У этого механизма, однако, есть цена. Во-первых, свобода современного человека оказывается, в результате, локальной, ограниченной определенными сферами деятельности и, в некотором роде, узкой — но зато, правда, действительно почти всеобщим достоянием. Ценой такого понимания свободы становится резкое увеличения давления на человека за пределами приватной области; в первую очередь, согласно Бауману, это касается сферы производства и распределения власти; успех в современном обществе предполагает практически безграничную «конформность по отношению к институционально закрепленным целям, правилам и образцам поведения», а консенсус — жесткое наказание для неучастников, вплоть до своеобразного остракизма. Падает автономия человека на рабочем месте вообще — одним из результатов профсоюзной борьбы за лучшие условия контракта стало то, что, выигрывая в оплате и условиях труда, наемные работники одновременно проигрывали индивидуальную возможность устанавливать для себя и эти, и другие условия найма (она делегирована профессиональным организациям), и возможность сопротивляться власти работодателя, претендовать на голос в управлении. Удивительным образом, борьба за права рабочих лишь увеличила их отчуждение от процесса труда, а развитие личной свободы уничтожило многие стимулы к участию в политике.
Политика при этом уходит в бэкграунд, реальные отношения по поводу власти и денег теряются за медиа-шумом, и государство, теряя свою роль координатора, становится более автономным от своих подданных, сохраняя лишь распределительскую функцию и аппарат насилия.
В итоге, в поле зрения государства остаются те, кто не имеет потребительского выбора — то есть, в первую очередь, ресурсов, чтобы выбрать разнообразный и потребительски привлекательный частный продукт вместо благ, распределяемых государством, — и это второй элемент цены современного понимания свободы. Вместо ситуации, когда практически все пользовались какими-то благами распределительной системы (что бы ни думали мы о том, насколько дороги и неэффективны эти блага и насколько несправедливо было устроено перераспределение), и имели причины участвовать в политике, чтобы хоть так влиять на процесс, теперь в публичном секторе остаются те, «кто не может позволить себе „выход“» из него; те, у кого нет ни ресурсов, ни той самой свободы, чтобы влиять на политику, — так у государства появляется послушная клиентелла, а активная часть общества все больше воспринимает правительство как досадную помеху, устаревшую систему, из которой проще, по выражению Баумана, «выкупиться» (перенеся по максимуму свое потребление в частный сектор), чем на нее влиять. «В потребительском обществе бюрократически управляемое угнетение — единственная альтернатива свободе потребителя». Побочная функция государственного воспомоществования, по Бауману — забота о том, чтобы альтернатива участию в производстве не выглядела слишком уж привлекательно. Давая средства для потребления людям, не участвующим в производстве, социальные службы одновременно вторгаются в их приватность и ограничивают свободу выбора.
Для того, чтобы выстроились новые институты свободы, делает вывод Бауман, придется создать ее новый, еще более инклюзивный тип и преодолеть вышеописанные проблемы. С его точки зрения — книга опубликована в 1988 году — новая свобода должна взрасти там, где исключение неучастников и отчуждение рядовых участников от власти практически невозможно: в самоуправлении малых локальных сообществ. Он говорит в первую очередь о местном самоуправлении, различая там эти новые черты, но читатель эры интернета легко может подумать и о других типах таких сообществ, где деятельность людей строится по сетевому признаку, логика свободного рынка переплетена с логикой солидарности, а не противопоставлена ей искусственным отделением «труда» от остальных элементов человеческой деятельности, а роль государства менее заметна, чем на уровне макрополитики. Сбывается ли этот прогноз? Трудно сказать. В первую очередь, Бауману не удалось предсказать то, что очевидно сейчас: что государство-агрессор, «отвязавшееся» от своих социальных функций в адрес мало-мальски дееспособной части населения и тем самым добившееся значительной автономии от общества, а также консолидировавшее зависимую клиентеллу и при этом сохранившее в полной мере потенциал насилия и ресурсы, сможет перейти в контрнаступление. В любом случае, если мы доверимся Бауману в его главном тезисе — «делание» свободы, определение ее новых контуров и строительство институтов, защищающих ее от недобросовестных покушений, есть непрерывный творческий и сознательный процесс, в который может включиться каждый — положение перестанет казаться столь безнадежным.
Какие институты окажутся пригодны к тому, чтобы обеспечить больше свободы на новом витке развития?
И какой будет эта свобода — от каких видов принуждения люди будут защищать друг друга любой ценой, а какие позиции сдадут практически без боя? Это покажет время и наши собственные решения. Как справедливо замечает Бауман: «Социология не может нам сказать, каким будет будущее… С другой стороны, социология может информировать наш выбор (между тем или иным действием, между действием и бездействием), осведомив нас о тенденциях, уже очевидных в настоящем, об облике вещей, к которому они приведут, если будут действовать беспрепятственно, и о силах внутри общества, заставляющих эти тенденции работать в их нынешнем направлении. Социология также может информировать наш выбор, разъяснив последствия и взаимосвязи нашего обычного повседневного поведения, которые практически невидимы в узкой перспективе нашего «приватного», индивидуального опыта. К тому же социология может информировать наш выбор, осведомив нас о том, что выбор возможен».