Эта колонка в некотором смысле является продолжением предыдущей. Но если на позапрошлой неделе речь шла о публичном выступлении руководителя американского центрального банка, то сегодня мы поговорим о статье, опубликованной двумя высокопоставленными чиновниками российского: Улюкаев А., Куликов М. Глобальная нестабильность и реформа финансовой системы России // Вопросы экономики. 2010. № 9. С. 4–14. Алексей Улюкаев — первый заместитель председателя ЦБ РФ. Одна из моих предыдущих колонок была посвящена разбору его мартовского интервью, так что этот автор понемногу становится своего рода звездой InLiberty — что совершенно неудивительно, учитывая, что это один из немногих высших руководителей российского правительства (в экономическом, а не юридическом смысле этого слова), регулярно высказывающихся публично по содержательным вопросам экономической политики. Второй автор, Михаил Куликов — советник первого заместителя председателя ЦБ РФ.
Статья, естественно, привлекла внимание профессионалов и широко комментировалась в узких кругах экономических экспертов (см., например, заметку Максима Кваши). Тем не менее, всякому, кто интересуется перспективами российской экономической политики, не следует ограничиваться пересказами и стоит дойти до библиотеки (к сожалению, статья недоступна в интернете) и прочесть ее целиком, тем более, что она невелика по объему, — статья дает достаточно цельное представление о том, как видят реальность думающие представители правящего политического класса.
Работа написана «мэйнстримными» экономистами и поэтому периодически царапает глаз упоминанием «мэйнстримных» глупостей, вроде «инфляции издержек». Но это не мешает ей быть достаточно необычной для этого течения и даже в чем-то радикальной.
Дальнейшее изложение будет построено следующим образом. Я буду приводить отдельные высказывания авторов, по большей части не отступая от того порядка, в котором они встречаются в статье, а затем сформулирую очень важный вопрос, который, на мой взгляд, вытекает из этой работы и множества аналогичных публикаций, появившихся за последние месяцы.
О текущем моменте
В первых двух раздела статьи, озаглавленных соответственно «Глобальный фискальный кризис» и «Противоречие фискальной и монетарной политики», излагаются некоторые элементарные факты, характеризующие сложившуюся ситуацию; в частности, приводятся данные о бюджетном дефиците и государственном долге развитых стран в разные периоды времени.
Первая же фраза статьи снимает одну из претензий, высказанных в моем комментарии к интервью Алексея Улюкаева, — что он говорит о предыдущем финансовом кризисе и о нынешнем фискальном как о двух независимых друг от друга, никак не связанных событиях. Теперь мы читаем:
Крупнейший современный экономический кризис привел к резкому ухудшению бюджетных показателей, особенно в развитых странах. Вплоть до 2007 г. суммарный первичный дефицит развитых стран составлял около 1% ВВП и в указанном году был уже нулевым. Вслед за падением ВВП начали сокращаться налоговые поступления. Одновременно правительства стали активно наращивать антикризисное бюджетное финансирование, что привело к резкому росту первичных бюджетных дефицитов развитых стран (с. 4).
В следующем абзаце авторы пишут, ссылаясь на публикацию МВФ:
В условиях экономического спада рост бюджетного дефицита неизбежен, но проблема в том, что только 2 п. п. ВВП из… 7%-го дефицита можно оправдать циклическим характером развития мировой экономики.
Эта фраза, на мой взгляд, очень хорошо характеризует одну из особенностей мышления «мэйнстримных» экономистов вообще. Получается, что есть некий «циклический характер», который является автономной причиной экономической динамики. Эта причина сама по себе «оправдывает» некоторую часть спада. Значит остальная часть должна «оправдываться» другими причинами, которые по идее должны быть названы, но которые авторами не приводятся. Возникает естественный вопрос: чем обосновано выделение «цикличности» в особую причину и постулирование наличия причин какой-то иной природы? Почему одна и та же по своей природе, но разная по масштабам действия причина не может приводить к спадам разной величины? Можно предположить, что мэйнстримщики-эконометристы выделяют причину на основе экстраполяции исторических данных: грубо говоря, если на основе прошлых показателей можно было бы предположить 2% спада, а оказалось 7%, то, значит, остаток в 5% взялся откуда-то «извне» и должен объясняться иным образом. Но на чем основано это предположение? Впрочем, вряд ли «мэйнстримные» экономисты «заморачиваются» таким вопросами. Но ведь вопросы эти имеют самое непосредственное практическое значение: сначала постулируется статистическая неизменность всех процессов, а задним числом начинаются причитания: «Наша материя столь сложна, что принимать все время правильные решения невозможно. И не верьте тому, кто твердит, будто „он предвидел“».
Резкое падение бюджетной дисциплины происходило на фоне постоянного смягчения монетарной политики…. Но мягкая денежно-кредитная политика по оживлению спроса и/или производства должна быть сбалансирована ужесточением бюджетной дисциплины. Это не означает сбалансирование бюджетов любой ценой, но критически необходимо провести разумное ограничение государственных расходов (с. 5).
В приведенном фрагменте впервые встречается словосочетание «бюджетная дисциплина», которое потом неоднократно повторяется в статье. Например, вот в этом абзаце:
В условиях глобального кризиса России не удалось избежать характерного для многих стран падения дисциплины в сфере государственных финансов…. Например, с 2008 г. Бюджетным кодексом был установлен предел ненефтегазового дефицита в размере 4,7% от ВВП. Сегодня действие этой нормы приостановлено до 2013 г., а ненефтегазовый дефицит приобретает угрожающие размеры (с. 11–12).
Но позвольте, ведь и в первом, и во втором случае, как следует из контекста, речь идет не о ком-нибудь, а о высших органах власти — в первом случае о Конгрессе США, во втором случае — о Федеральном собрании РФ. А слово «дисциплина» (если оно не снабжено приставкой «само-») подразумевает систему регулирования поведения, включающую наказание вышестоящим нижестоящего («дисциплинарную ответственность») при нарушении последним установленных свыше правил. Так вот, возникает вопрос: кто должен дисциплинировать избираемые парламенты? То, как излагают авторы свои идеи, подразумевает, что имеется именно такой всевластный субъект.
Бюджетный дефицит США, составлявший 24% ВВП в 1945 г., в 1948 г. сменился 4%-ным профицитом (!). И лишь через 20 лет дефицит достиг величины 2% ВВП. За это время государственный долг США снизился со 120% до 40% ВВП, что на долгие десятилетия заложило основы процветания американского общества. Так что опыт устранения крупномасштабных фискальных кризисов в развитых странах имеется.
Мне уже приходилось писать о том, что военные долги принципиально отличаются от долгов мирного времени: «Инвесторы, дающие в долг воюющему государству понимают, что эти заимствования — явление временное, и что по окончании войны, если государство-должник не потерпит поражения, бремя долга скорее всего будет сокращено. Иное дело, когда инвесторы видят, что долг растет по экспоненте, и нет никаких шансов на его сокращение». Иными словами, в военное время «фискальный кризис» является не самостоятельной проблемой, а следствием другой, более глобальной проблемы — войны. В современной же ситуации фискальный кризис является самостоятельной и фундаментальной проблемой. Так что ситуация после Второй мировой войны лишь по формально-количественным показателям напоминает нынешнюю, а тогдашний опыт финансовой стабилизации вряд ли может дать основания для оптимизма.
В еврозоне ситуация осложняется тем, что необходимо согласовать наднациональную денежно-кредитную политику с национальными бюджетными планами… В условиях экономического кризиса это ухудшает состояние национальных государственных финансов, и согласованность бюджетной политики стран еврозоны становится важнейшим условием нормального функционирования всей европейской системы. Однако такой согласованности не наблюдается… Неудивительно, что новый виток нестабильности на финансовых рынках… поставил под угрозу устойчивость европейской валюты. В результате все чаще говорят о необходимости «обособления» отдельных европейских государств, что, по сути, означает прекращение существования зоны евро в ее нынешнем виде (с. 6–7).
Это очень важное наблюдение. Действительно, именно различия в бюджетной и долговой политике являются главной угрозой европейскому единству и единой европейской денежной системе. Эксперимент под названием «евро» далеко не закончен, более того, он вступает в решающую фазу.
Дисбалансы
Следующий раздел статьи озаглавлен «Мировые и европейские дисбалансы» и являет собой причудливую смесь здравых мыслей с популярными мифами (популярными как в широких народных массах, так и среди племени экономистов). Он в концентрированном виде отражает состояние умов наших ведущих экономистов и поэтому заслуживает подробного комментирования.
Первый дисбаланс — глобальный характер финансовых рынков и национальный характер их регулирования. Это относится как к частному, так и к государственному сектору мировых финансов. Сейчас наблюдается ярко выраженная унификация глобальной финансовой индустрии, в результате любые финансовые новации очень быстро распространяются по всем мировым рынкам. В то же время регулирование ограничено национальными рамками, и в мировом масштабе реакция на появление новых продуктов носит фрагментарный характер. Хорошей иллюстрацией данной проблемы служит приведенный выше пример еврозоны (с. 7).
Последнее предложение гладко написанного абзаца при попытке вдуматься в него сразу «выносит мозг». «Приведенный выше пример еврозоны» состоит в том, что некоторые страны ЕС, наплевав на взятые на себя обязательства, безудержно наращивают государственные расходы, тем самым раздувают дефицит бюджета и государственный долг, а затем начинают шантажировать другие страны и крупнейшие европейские банки дефолтом по государственным обязательствам. Какие при этом появляются «финансовые новации» и «новые продукты»? «Мусорные» государственные облигации, выдаваемые за надежный инструмент? Так этой «новации» уж лет восемьсот, если не больше. То, что приводится именно такой пример, наводит на мысль, что авторы в этом месте не очень-то задумывались над тем, что они пишут.
С тем, что проблемы с регулированием финансового сектора существуют и что финансовые новшества действительно позволяют ускользать от национального регулирования (более того, зачастую именно для этого и создаются), вряд ли можно спорить. Но вряд ли тут проблемой является какой-то «дисбаланс». Это проблема самих принципов и, так сказать, философии регулирования как такового.
Второй дисбаланс — последствия проводимой сегодня в мире мягкой денежно-кредитной политики и настоятельная необходимость усиления финансовой дисциплины. Одной из причин нынешнего кризиса явилась мягкая денежно-кредитная политика развитых стран, помноженная на активное денежное воспроизводство со стороны частных финансовых структур (c. 7).
Честно говоря, прочитав этот абзац, я был поражен. Это ж прям какое-то «австрийство» получается! Вот это да — сам заместитель центрального банка обвиняет себя и своих коллег в создании кризиса! По-моему, это знаковое событие. Оно стоит в одном ряду с недавним высказыванием главы британского центрального банка Мервина Кинга о том, что ликвидация банковской системы с частичным резервированием может быть целесообразной. Неужели ветер начинает меняться?
Впрочем, «активное денежное воспроизводство со стороны частных финансовых структур», о котором говорится в конце приведенной цитаты, — это не эмиссия банковских денег с частичными резервированием, как мог бы кое-кто подумать, а совсем другая вещь. Как видно из следующего абзаца, это длинное жаргонное выражение означает просто-напросто завышенную оценку банками некоторых своих активов:
В последнее десятилетие появился огромный пласт финансовых активов, качество и ликвидность которых рынок практически приравнивал к качеству и ликвидности денег. Как только стала понятна ошибочность такой оценки, цена этих активов упала, а банки и финансовые компании столкнулись с острой нехваткой ликвидности, которую национальные регуляторы во всем мире компенсируют путем широкомасштабных денежных вливаний (с. 7).
То есть, попросту говоря, ошиблись в оценках. При чем тут «денежное воспроизводство» — непонятно. Но этот фрагмент содержит еще одно спорное утверждение. Хорошо известен и активно обсуждается в финансовой прессе тот факт, что после падения цены переоцененных активов банки и финансовые компании столкнулись не только с нехваткой ликвидности, но и с нехваткой капитала. И государственные регуляторы не просто компенсируют временные проблемы с ликвидностью, но «заливают» ликвидностью нехватку капитала у крупнейших банков, тем самым маскирую потерю ими капитала и даже фактическую несостоятельность (известный феномен «банков-зомби»). То, что в этом контексте даже не упоминается проблема несостоятельности банков (а не только их неликвидности), вызывает удивление. Тем более, что прямо в следующем предложении авторы справедливо отмечают:
Между тем банки не торопятся развивать кредитование реального и потребительского секторов, отдавая предпочтение профилактическому накоплению ликвидности (с. 7).
Если ликвидность «накапливается» (в данном случае зачастую в виде «избыточных резервов» — избыточных с точки зрения обеспечения этими резервами депозитов), то значит ее достаточно много, а банки тем самым решают вовсе не проблему ликвидности.
Третий дисбаланс — снятие локальных рисков и накопление глобальных рисков. В прошлом основной причиной финансовых потрясений было накопление чрезмерных рисков в одном или нескольких крупных финансовых учреждениях, что рано или поздно приводило к их банкротству и последующему возникновению локального кризиса, то есть не выходящего за национальные рамки. Для снятия подобных локальных рисков были созданы структурные инструменты, позволяющие быстро (и выгодно) перераспределять риски по всему глобальному финансовому рынку. Многие ведущие регуляторы поддерживали тезис о том, что подобное перераспределение будет способствовать формированию более устойчивой финансовой системы, так как вероятность возникновения локального кризиса резко снизится, а дополнительные риски для глобальной системы не будут слишком велики. Как оказалось, это не так. Накопление глобальных рисков привело к глобальному кризису, поразившему все без исключения локальные рынки (с. 7–8).
Все это выглядит чрезвычайно странно. Что значит «ведущие регуляторы поддерживали тезис»? Наверное, если они являлись регуляторами, а не просто случайными прохожими, они не просто на словах «поддерживали тезис», а что-то такое там регулировали. Что именно? Авторы не дают ответа. Хотя некоторые ответы уже давно и хорошо известны. В частности, регуляторы регулировали бизнес рейтинговых агентств, являющихся ключевыми участниками процесса перераспределения рисков. А так у авторов получается, что кем-то (неизвестно кем и почему) были созданы структурные инструменты, риски как-то там сами перераспределялись, регуляторы стояли в сторонке и поддерживали тезис, а потом — бац! — и глобальный кризис. Не верится. Хочется подробностей.
Четвертый дисбаланс — разделение мировой экономики на полюс потребления и полюс сбережения. Эта граница ярко проявляется между США и Китаем: крайне низкая норма сбережений и отрицательный текущий счет в первом случае, высокие сбережения и выраженная экспортная направленность экономики — во втором. В результате Китай накапливает избыточную экспортную выручку, демонстрируя при этом полную готовность вкладывать ее в американские долговые обязательства. Это, в свою очередь, дает США возможность безынфляционного поддержания достаточно высокого бюджетного дефицита в течение многих лет.
Любопытно, что подобная аналогия существует между севером и югом еврозоны. Например, Германия, присутствуя в зоне евро наряду с менее развитыми странами, имеет возможность наращивать экспорт в другие части Европы без опасности укрепления национальной валюты. Избыточную экспортную выручку немецкие компании беспрепятственно вкладывают в долги других стран зоны евро, что создает предпосылки для проведения мягкой бюджетной политики в некоторых южных (хотя и не только) странах Европы.
В обоих случаях такое разделение частично объясняется нерыночным характером определения взаимных обменных курсов: в Китае курс устанавливается административными решениями, а в еврозоне общая валюта не может учесть страновые различия.
Начнем комментировать «четвертый дисбаланс» с конца, с последнего абзаца. Итак, в еврозоне существует общая валюта. Значит ли, что в еврозоне имеет место «нерыночный характер определения взаимных обменных курсов»? Давайте сформулируем вопрос немного по-другому. В России существует общая валюта. Разные регионы могут в некоторых пределах проводить более или менее мягкую бюджетную политику (раньше эти пределы были шире, сейчас уже). Значит ли это, что в России имеет место «нерыночный характер определения взаимных обменных курсов»? Какие еще такие обменные курсы могут быть у разных регионов? Все это выглядит как полная ахинея, каковой и является. На самом деле, разумеется, никакой «нерыночности определения курсов» внутри еврозоны нет, потому что нет самих курсов.
Более того, если еще поразмыслить над этим примером, то становится ясно, что «разделение на полюс потребления и полюс сбережения» никакого отношения к проблеме не имеет. Внутри той же Германии, в тех же США (или любой другой страны) существуют люди, которые являются нетто-потребителями (заимствуют на потребление больше, чем сберегают) и нетто-сберегателями (сберегают больше, чем заимствуют на потребление). Является ли различие между этими «полюсами» каким-то «дисбалансом»? Конечно, нет. Для взаимовыгодного сотрудничества этих двух групп (а также предпринимателей, заимствующих чужие сбережения для производственных целей) и существует финансовая система, посредничающая между ними к взаимной выгоде. И это не зависит от расстояния между нетто-сберегателями, нетто-потребителями и предпринимателями в пространстве.
В чем же на самом деле состоит «дисбаланс» между севером и югом еврозоны? Да все в том же — в различной бюджетной политике государств, а также в политике ЕЦБ, стимулировавшего приток сбережений в финансирование долгов «южных» государств. Об этом уже частично говорилось в начале статьи. Зачем придумывать какие-то новые и совершенно бессмысленные объяснения? Что касается взаимоотношений США и Китая, то проблема здесь опять-таки не в разделении на «полюса», а в неомеркантилистской политике китайского правительства, стремящегося стимулировать экспорт посредством курсовой политики, и в безудержном наращивании американского государственного долга. Если бы всего этого не было, то сберегатели и потребители вполне решили бы свои проблемы ко взаимной выгоде, как они делают это внутри любой страны.
Проблема бюджетных обязательств
В следующем разделе говорится о влиянии фискальных проблем государств на финансовые рынки и о возможных путях решения накопившихся проблем. Авторы вполне профессионально и убедительно демонстрируют, каким образом проблемы государственных бюджетов «отзываются» по всей мировой финансовой системе и подрывают нормальную работу рынков капитала. В целом этот материал достаточно хорошо известен, частично все это обсуждалось и в моих колонках. Некоторые замечания и числовые данные довольно интересны, и я опять-таки призываю прочитать статью целиком. Здесь же прокомментирую лишь некоторые пассажи.
Надо признать, что по отдельным направлениям удалось снять остроту сложившихся дисбалансов, но усилия по борьбе с глобальным кризисом не смогли устранить их полностью (с. 8–9).
Несколькими страницами раньше авторы написали, что «одной из причин нынешнего кризиса явилась мягкая денежно-кредитная политика развитых стран», а в другом месте — что регуляторы боролись с кризисом «путем широкомасштабных денежных вливаний». После этого такое неохотное признание в неполной успешности «усилий по борьбе с кризисом» выглядит почти что шуткой. Стоит ли удивляться, когда увеличение потребления спиртного не может полностью устранить остроту дисбалансов, вызываемых алкоголизмом?
Бюджетная поддержка предприятий финансового и реального секторов привела к тому, что часть плохих корпоративных долгов фактически «перекочевала» на баланс государства, что еще больше ухудшило бюджетные показатели (с. 9).
Очень точное наблюдение, еще раз подтверждающее мысль, высказанную в начале статьи — финансово-экономический кризис, начавшийся в 2007 году, был лишь первыми раскатами приближающейся бюджетной грозы.
Для успешной консолидации государственных финансов необходимо провести комплексную пенсионную реформу, основными элементами которой должны стать повышение пенсионного возраста и сокращение отраслевых льгот и надбавок. Эти непопулярные меры должны сопровождаться активным поощрением негосударственного пенсионного страхования (с. 9).
Очень хорошо, но почему не упоминается «накопительная пенсионная система», бывшая излюбленным сюжетом разговоров о пенсионной реформе в последнее десятилетие, а то и больше? Вполне возможно, что авторы хорошо понимают бесперспективность этой паллиативной меры. Должен отметить, что именно в этом разделе впервые появляется словосочетание «непопулярные меры/решения». Именно разговор о непопулярных решениях следует считать кульминацией всей статьи.
Непопулярные решения для России
Здесь я отступлю от принципа следования тексту статьи. Более того, я не буду комментировать меры, предлагаемые авторами для реформирования банковской системы, так как это достаточно специальные вопросы, которые потребуют большого объема разъяснений, чтобы их могли понять неспециалисты. Оставшуюся часть своего комментария я посвящу «непопулярным решениям».
Список таких решений для России приведен в последнем разделе «Необходимые меры экономической политики». Этот перечень стоит привести полностью:
Речь идет о существенном сокращении расходов бюджетной системы, требующем принятия ряда мер:
— снижения пенсионных обязательств на основе поэтапного повышения пенсионного возраста, отказа от ориентира на коэффициент замещения, от индексации пенсий сверх инфляции;
— уменьшения бюджетной занятости, установления моратория нарост фонда оплаты труда в бюджетной сфере;
— существенного сокращения межбюджетных трансфертов путем возврата к бюджетному федерализму и отказа федерального центра от ответственности за социальные стандарты на всей территории страны;
— законодательного установления предельного размера первичных расходов в реальном выражении (или в процентах от ВВП);
— возвращения к решению вопросов рационального управления государственной собственностью, особенно в отношении квазигосударственных монополистов. Основная часть корпоративного внешнего долга приходится именно на крупные квазигосударственные предприятия, что в условиях кризиса создало дополнительные угрозы макроэкономической стабильности страны в целом.
Здесь особенно стоит отметить пункт, посвященный возврату к бюджетному федерализму: отказ от бюджетного федерализма в 2000-е годы часто мотивировался как раз борьбой за «бюджетную дисциплину». Это может показаться курьезом, но на самом деле речь идет о разных «бюджетных дисциплинах». В период централизации бюджетная дисциплина означала ограничение прав субфедеральных органов власти в распоряжении средствами, а в период децентрализации она означает сокращение расходных обязательств федерального бюджета. Стоит также отметить, что «сброс» социальных и иных обязательств на нижестоящий уровень публичной власти был одной из самых характерных черт бюджетной политики начала 90-х. Интересно, что требование децентрализации (называемой в обиходе «распадом государства») выступает здесь как естественное следствие политической реакции федеральной бюрократии на бюджетный кризис.
Разумеется, практически все комментаторы задают один и тот же вопрос: кто, каким образом и за счет какого политического ресурса сможет осуществить все эти меры? И кто захочет это сделать? Ведь недаром же они называются «непопулярными».
Еще один важный вопрос
Теперь я сформулирую один важный вопрос, ответ на который, я думаю, мы узнаем в ближайший десяток-другой лет.
Современные политические системы с некоторой долей условности можно подразделить на авторитарные и демократические. В авторитарных системах правящий (или политический) класс и его лидеры осуществляют свою власть прямо, не скрываясь, а порой и бравируя ею. В демократических системах политический класс (политическая элита) более или менее успешно делает вид, что его не существует, и электоральная политика играет большую роль в этой «операции прикрытия». И в той и в другой системе важнейшую роль играет покупка лояльности за счет государственного перераспределения доходов и богатства, но в авторитарной системе она производится главным образом через торг внутри аппарата власти, а в демократических — в большей степени через электоральную политику. (Различия этим не исчерпываются, но для нашей темы важны именно эти.)
Грядущий финансовый кризис государств затронет страны с разными политическими системами. Перед всеми встает задача смягчения или даже частичного предотвращения его последствий путем принятия «непопулярных мер». Важный вопрос состоит в следующем: какие политические системы — авторитарные или демократические — будут более успешны в решении этой задачи? (Можно поставить вопрос более дифференцировано: какие черты политической системы и политической культуры той или иной страны будут способствовать или препятствовать решению этой задачи? Однако пока что я ограничусь более жесткой и грубой постановкой вопроса про демократию и авторитаризм.)
В статье А. Улюкаева и М. Куликова приводятся некоторые интересные факты и оценки, имеющие отношение к этому вопросу.
С одной стороны, у демократической системы есть очевидные уязвимые места:
Финансирование расходов, связанных со старением населения, носит долгосрочный характер. Следовательно, принятие непопулярных мер не принесет каких-либо быстрых положительных результатов и не добавит политических дивидендов их инициаторам. Возникает высокая вероятность реализации политических рисков, связанных с электоральным циклом. Во многих крупных развитых странах проявляется тревожная тенденция затягивать принятие необходимых решений, переносить финансово-экономические проблемы на следующий выборный цикл (с. 10).
На самом деле это именно то, что наблюдается, скажем, в США с начала 80-х годов.
Но есть и другие примеры:
Известны недавние примеры жесткой бюджетной консолидации, проведенной с соблюдением всех принятых норм демократического общества. В частности, в 1990-е годы в Швеции за восемь лет бюджетный дефицит был уменьшен на 16,5 п. п. от ВВП, в Финляндии — на 14, в Канаде — на 11 п. п. примерно за тот же срок. Так что электоральные циклы не могут рассматриваться как непреодолимое препятствие. Другим примером могут служить прошедшие в июне 2010 г. парламентские выборы в Нидерландах: местная Народная партия за свободу и демократию в качестве программных целей обозначила сокращение государственных расходов и увеличение пенсионного возраста. Тем не менее она показала лучший результат среди всех участников выборов.
Конечно, эти успехи носят локальный характер. Но они есть, да к тому же еще по-настоящему не припекло.
Авторитарные системы в статье отдельно не рассматриваются, но мы можем кое-что понять на примере России. С одной стороны, в последние годы мы наблюдали и рост бюджетных расходов, и удовлетворение желаний политически влиятельных или политически значимых групп населения («олигархов», ВПК, «социалки», пенсионеров). Авторы статьи приводят весьма красноречивые цифры роста ненефтегазовго баланса федерального бюджета, который с –2,5% ВВП в 2005 году вырос до –13,9% в 2010-м (оценка). С другой стороны налицо несомненный успех — серьезное сокращение долгового бремени российского государства в 2000-е годы, в период нефтяного бума. Пока что далеко не очевидно, кто победит в этом соревновании — демократические или авторитарные системы. И те, и другие сделали свои заявки. Но мы пока что находимся лишь в начале дистанции. Время покажет.
